Глава 7. Совет Тринадцати

Геллерт разогнулся сам, отряхнул снег и протянул руку Иоганну, но тот продолжал полеживать с мечтательной улыбкой. Парень сердито толкнул приятеля в бок.
- По-твоему, все, что случилось - в порядке вещей?
Иоганн улыбнулся со слегка безумным видом..
- Я выследил тебя и нарочно затеял драку под твоим окном. Так что - да, все именно в порядке вещей.
Геллерт очень сомневался, что Иоганн говорил правду: тот слишком любил привлекать к себе внимание, чтобы выслеживать кого-то. Что ж, не стоило мешать ему продолжать вдохновенно врать - главным было выудить хоть крупицы правды из его фанатзий.
- Где ты живешь сейчас, чем занимаешься? Об остальных из нашей компании не слыхал?
- О наших? Дай подумать, - Иоганн театрально потер подбородок. - Ильза Пфейцер получила должность младшего секретаря при Канцлере волшебников Австро-Венгрии. Неплохо, правда? Жаль, не успел сфотографировать тебя и ту золотоволосую валькирию, послать бы ей...
Геллерт приставил ему к горлу палочку.
- Выбирай заклинание, от которого хочешь умереть.
- Что?! - Иоганн встрепенулся и умоляюще сложил руки. - Ох, нет, не убивай меня, Георг не переживет. Я клянусь, что перестану нести чепуху. Только перенеси меня, пожалуйста, куда-нибудь в таверну, где потеплее и можно промочить горло.
Геллерт громко захохотал и через десять минут они уже сидели в каком-то кабачке, пили пиво и поглощали кнелики со шпинатом: хозяин кабачка был чех и угощал преимущественно национальной кухней. Иоганн, обхватив тощими пальцами кружку, точно отогревая ладони, рассказывал:
- Георг также служит при канцлере, только в архивах - отсюда ему и известно про Пфейцер - не только про нее, впрочем, но и про куда более интересных людей. Мы снимаем одну квартирку, то есть, конечно, чердак, но хозяйка очень добра и делится с нами последней ложкой каши. Ганс Ольсен открыл свою лавочку. Фриц служит в местной магической полиции. Но самое любопытное - наш Эрлих.
- И что же с ним?
- Он попытался стать ученым, но его хватило на полгода, а как подвело желудок, так и пошел личным секретарем к главе магической полиции. Так что, думаю, он тоже может тебе пригодиться. Все жалуется, что ему тяжело, что формализм угнетает.
Иоганн вздохнул, взгляд его стал немного мечтательным.
- А сам я в театре. Увы, пока не в Венской опере. Зато в меня влюблена кассирша, и я прошу ее отложить для моих друзей билеты на галерку. Хочешь пару - для тебя и твоей дивы? Новейший спектакль, модный автор...
- Сходим, Иоганн, сходим. А потом я тоже предложу тебе дело - такое, какое потребует отдать всю жизнь...Например, революцию.
Иоганн подался вперед, слегка округлив губы.
- Неужели... Ты не бросил? Я, признаться, думал, что ты отошел от дел, прожигаешь жизнь с красоткой и ждешь наследства... Я так понимаю, нашим надо быть начеку?
- Как ты мог такое? - возмутился Геллерт, - нет, конечно, не бросил. Скажу тебе больше - деятельность идет полным ходом, а скоро я смогу с уверенностью заявить, что революция начнется. У меня есть план...

***

Месяцы шли, и к весне Геллерт начал мысленно свыкаться с тем, что Совета ему еще долго не увидеть - когда Бальфорт, в конце очередного их занятия, когда они изучали свойства жизни и смерти на глубинном уровне, очень просто сказал:
- Да, кстати. Если вам будет удобно, завтра на закате мы отправимся на встречу с Советом. Я зайду за вами, как обычно.
Геллерт, ошеломленный, ничего не ответил. Придя, думал, писать ли Виктории - она как раз уехала домой два дня назад - и решил, что обрадует ее потом - слишком уж секретное дело для писем.

После бессонной ночи Геллерт проснулся уже вечером – предвкушение не давало расслабиться ни на минуту. Казалось, даже во сне он помнил о том, что уже сегодня, через несколько часов, он встретит всех тех людей, всех величайших темных волшебников мира. Какими же они будут? Похожими на Бальфорта? А если непохожими, то какими? Он задавал себе этот вопрос уже не первый десяток раз, и все не мог представить. Они представлялись ему полубогами, неземными существами, сверхлюдьми, истинными представителями высшей расы. Вскочив с кровати, Геллерт судорожно умылся, спустился вниз и в несколько укусов съел обед, не почувствовав вкуса и выпив чай двумя глотками.
Он не мог сейчас думать даже о Виктории – хотя ему именно сейчас как никогда хотелось сжать ее в руках, утонуть в медовых локонах…
Он оборвал себя, заставив сконцентрироваться.
Бальфорт сказал – на закате. Наверняка, они испытывали его терпение – ведь, как-никак, он, девятнадцатилетний мальчишка, должен был войти в этот пантеон.
«А что, если они лишь посмеются надо мной?» - смесь ярости и страха окатила вены холодом.
«Пусть попробуют. Может, они и старше, но немногие в моем возрасте владеют тем, чем владею я». Он, спрятав Бузинную палочку в потайном кармане, взял в путь свою старую – не очень хорошо выйдет, если на его сокровище будут смотреть самые опасные люди в мире. Пусть он и самый неопытный среди них, но, по крайней мере, у него в рукаве лежит козырный туз.

***
Бальфорт, как и было условлено, ждал его на привычном месте.
- Друг мой, - старческие губы тронула сладкая улыбка, - я вижу, вы в нетерпении и ажитации, - серые глаза старика впились в лицо Геллерта, ощупывая мельчайшие жесты, стараясь не упустить ни малейшего признака волнения.
- Ничуть, друг мой, - ответил Геллерт в тон ему, - просто мне несколько любопытно.
Бальфорт улыбнулся еще шире.
- В таком случае, не буду отвлекать вас пустой болтовней, тем более, что на собрания Совета лучше не опаздывать.
Сухая ладонь потянулась навстречу Геллерту, он дал руку и через две секунды обнаружил себя в довольно темной аллее, где, в конце тропинки, огороженной высокими соснами, виднелся особняк.
- Не такой уж грандиозный, какой можно было ожидать для организации вашего уровня.
- Нашего уровня, друг мой, ведь я уверен, что вас примут благосклонно, - Бальфорт зашагал вперед, сомкнув за спиной руки, - между прочим, это обычный коттеджный поселок, каких тысячи. Резонно ли гнаться за помпезой, если мы как-никак, тайное общество? Листок лучше всего прятать в лесу, песчинку – у моря.
- И то верно, - пробормотал Геллерт, ожидая, не будет ли каких-то инструкций. Вскоре Бальфорт заговорил вновь:
- Пожалуй, мне надо осветить какие-то правила… хм, правила… Какая все же глупость, вы не находите? Хотя, кое-что устоялось… Так вот, первое и самое главное – друзей, товарищей, союзников ни у кого в Совете нет и быть не может. Мы все друг другу – заклятые враги. Но одно непреложно – никто не может обнажать палочку и нападать на другого на заседании Совета. Такого ждет немедленное уничтожение.
- А если этот кто-то настолько силен, что…
- Помилуйте, друг мой, такого еще не бывало и вряд ли когда-то будет. Возможно, кто-то из нас и справился бы сразу с двумя, хотя такое было лишь раз, но этого волшебника уже четыре с лишним сотни лет как нет на этом свете.
- Если все здесь враждуют, то почему Совет еще не распался?
- Как раз из-за вражды, мой любезнейший! Это то, что магглы называют конкуренцией – если один из нас окажется достаточно умен, чтобы обхитрить, победить, или даже убить другого – не лучше ли, чтобы тот, кто позволил себя одурачить, больше не ослаблял весь Совет своей глупостью? Так все мы вынуждены постоянно думать, становиться сильнее и умнее, чем были. Подождите, я знаю, что однажды и магглы полностью перейдут на тот же принцип – вот тогда-то между ими и нами не останется никакой разницы. Впрочем, она и теперь невелика, учитывая, что именно в них каждый из нас черпает свою силу… Что ж, вот мы и пришли. Рекомендую не заговаривать ни с кем первым до того, как все займут свои кресла.
- Кресла?
- Да, само собой. Тринадцать каменных тронов, у каждого из нас свой номер.
- И какой же ваш?
- Одну минуту. Вам лучше пройти и увидеть все самому. Abrakadabra!
Тяжелая дверь мореного дуба приоткрылась, впуская их внутрь. Волнение нарастало – все вены, пальцы на руках обжигало холодом, ноги стояли нетвердо. «Соберись!» - крикнул он себе, - «покажи им, что ты достоин быть равным! Не опускай глаза, смотри прямо!».
- Нам сюда, - услужливо показал Бальфорт в сторону коридора, ведущего налево, - волнуетесь? Я тоже всегда ужасно переживаю…
Геллерт, вытянувшись в струну, шагал за стариком, мысленно отмеряя расстояние. Наконец, коридор повернул, и они предстали перед еще одной дверью. Та с небольшим скрипом отворилась, и Геллерт, сделав глубокий вдох, шагнул внутрь.

***
Зал был огромным и тонул в полумраке, но светильники были достаточно сильными, чтобы можно было рассмотреть присутствующих и интерьер. По центру зала находился круг, в самом центре которого была начерчена сложная руна. Вокруг, словно цифры на циферблате, располагались тринадцать каменных сидений, на спинке каждого были выгравированы арабские цифры. В дали комнаты, на возвышении, виднелся еще один, самый большой, трон.
Присутствовавшие люди не обратили на вошедших никакого внимания, но, как показалось, их было определенно меньше десятка.
Геллерт с Бальфортом отошли немного в сторону. Старик, как всегда, улыбался каким-то своим мыслям.
- Так кому же принадлежит первое кресло? – спросил Геллерт, понизив голос.
Бальфорт кивнул, точно давно ждал вопроса.
- Видите, тот, в черном плаще и перчатках?
Человек, о котором Бальфорт говорил, только что повернулся к ним лицом. Он был высоким, широкоплечим, но внимание привлекал вертикальный шрам, рассекавший левую сторону его лица, из-за чего глаз человека казался огромным, вылезающим из орбиты. Сам он был черноволосым, черноглазым, с сильным, волевым подбородком и невероятно тяжелым, пронизывающим взглядом, от которого хотелось спрятаться подальше.
- Кто это? – спросил Геллерт, отвернувшись.
- Вижу, и вам его взгляд не по душе? – усмехнулся Бальфорт, - понимаю, сам трепещу. У него, как и у всех нас, много имен, но сам он предпочитает звать себя Драконом.
- Он что, и правда дракон? (Геллерт вспомнил, что его Патронус принимал форму дракона, и поежился).
- И да, и нет, это долго объяснять. Он – воплощение самой войны, самой ненависти, ярости, разделения и вражды. Везде, где он появляется, начинаются ссоры и войны. Хотя, возможно, верно и обратное – он появляется везде, где есть вражда. К слову сказать, сегодня он занимает должность тайного советника при германском кайзере – с тех пор, как ему удалось сместить старого канцлера, немецкий дух вновь возвращается к наслаждению войной, уж вы мне поверьте. Коль скоро Дракон занял место подле престолов, ждите большой крови. О, поверьте, никто не хотел бы встретиться с ним лицом к лицу. Потому он и сидит на первом троне – люди всегда в своей бесконечной глупости считали войну чуть ли не единственным, или уж по меньшей мере, главным из зол.
- А какое же тогда главное, если не война и ненависть?
- Главное зло? Помилуйте, такие вопросы у нас не задаются.
- Хорошо. Чье же второе кресло?
Бальфорт улыбнулся.
- Оно пустовало уже больше века… до сегодняшнего дня.
Геллерт ощутил неожиданный приступ ярости – почему это он должен быть вторым, а не первым? Ничего, он изменит этот порядок, и если ради этого надо будет убить этого Дракона…
- О, не думайте, его убивали не раз, вот только не полагаете ли вы, будто кто-то может избавиться от вражды и насилия с помощью вражды и насилия? Все здесь глубже, чем может показаться на первый взгляд. Ведь агрессия и ненависть начинаются с защиты себя, не так ли? Дух воинства, культ силы… Все это – начало власти Дракона. Забавно, не правда ли? Он начинает со слов об объединении воинства, о дисциплине и подчинении ради выживания – против вражеского войска, затем переносит войну в голову каждого, и так до тех пор, пока каждый не зайдется в наслаждении при причинении страданий и боли самым ближним. Ведь само существовании других людей около нас причиняет нам страдание – и ненависть… она так первична, так фундаментальна… Да, определенно, Дракон – первый из нас.
Кстати, вы пока не догадываетесь, почему именно вас досталось второе кресло? Здесь не бывает случайных чисел.
Геллерт подумал.
- Я никогда не смирюсь с тем, чтобы быть в чем-то вторым. Это вызов? Это заставляет меня выполнять свою задачу? Предупреждаю – не надо со мной играть. Может, вы и хотите заставить меня выполнять ваши цели, но я всегда буду преследовать свои, и не буду кланяться кому-либо, никогда, даже под угрозой…
- Именно так сказал однажды отец наш, - негромко произнес Бальфорт, - именно такими были его слова, и тогда и началось великое разделение там, на небесах.
- То есть…
- Твоя стихия – бунт, восстание, анархия, вечное несогласие, стремление опрокинуть любую власть лишь потому, что она властвует. Вечное восстание, вечная гордыня… Как присуща она людям. Без нее не было бы самого первого движения, первого изменения всей этой небесной гармонии… И все же, тебе уготовано второе кресло. Ты второй – не после Дракона. Подумай об этом. И еще… как ты считаешь, стремление к чему тобой движет?
- К свободе, - отрезал Геллерт, - свободе ото всего и ото всех. Разрушить всю власть, все установления, все, до камня! После меня никакой власти, никаких установлений не будет!
- И тем не менее, номер второй олицетворяет собой… тиранию.
- Неужели? – Геллерт поймал себя на мысли, что ждал чего-то подобного в глубине души.
- Да, разумеется. Второй номер всегда вдохновляется анархией, свободой, уничтожением границ и норм… и вдохновляет других – завистью перед теми, кто выше их. Но когда он достигает победы, натура его, столь не привыкшая к ограничениям своего я, воздвигает новую диктатуру, тиранию, еще сильнее и беспощаднее той, что была до него. Так уж он устроен – пройдя весь путь от отрицания власти и любых границ, он воздвигает их сам – вокруг себя. Ведь зависть и чувство несправедливого ущемления, которым он движет других, не дают ему примириться с тем, что что-то в этом мире происходит не по его воле – а вчерашние рабы, его армия, становятся новыми господами. Первым был отец наш, и с тех пор еще никто не изменял его правилу.
Геллерт промолчал, ненадолго уйдя в себя, но усилием воли заставил себя успокоиться.
- Кому же принадлежит третье кресло? – спросил он.
- Видишь того, в смокинге?
Геллерт всмотрелся – румяный черноволосый франт, одетый с иголочки, с цветком мака в петлице, казался здесь неуместным светским денди. Разве что… глаза его казались слишком бесцветными для общего лоска, словно бы более тусклыми, чем все окружающее.
- Это Амброзий Тит Лукциор, думаю, ты о нем слышал.
- Не может быть… Это же тот вампир? Разве вампиры – ровня нам, магам?
- Смотря какие. Его можно по праву назвать королем вампиров. С каждой жертвой, чью кровь он выпивает, вампир становится сильнее и сильнее. Он же родился еще тогда, когда Римская империя была в расцвете могущества. Правда, он предпочитает подолгу спать в склепах…
- И в чем же его сила?
- В удовольствиях. В наслаждении, сибаритстве, эпикурействе. Его философия – человек рожден лишь за тем, чтобы без ограничений наслаждаться всеми благами жизни. Помнится, в эпоху Ренессанса он был сильнейшим и первейшим во всем Совете…Впрочем, те времена давно минули. И, коль скоро старый вурдалак вылез из своего склепа, значит, рассчитывает чем-то поживиться.
- Разве какие-то жалкие блага и удовольствия в силах сравниться с мощью оружия, силы?
- Не надо недооценивать их. Гедонизм – великая сила. Когда-нибудь мы добьемся того, что каждый будет свято уверен в том, что он рождается лишь за тем, чтобы получить как можно больше наслаждений. Именно они сгубили Спарту, а никак не враги и сталь. Именно Амброзий сделал римлян слабыми, изнеженными шакалами, после чего Дракон (тогда он был, правда, вождем германских варваров) разделал их, как мешки с мясом.
Кроме того, он глубже, чем кажется. Ведь гедонизм – это философия, это стиль жизни, и чем дальше прогресс будет упрощать жизнь, тем больше людей падет в его сладкие сети обольщения. Насколько я знаю Амброзия, все, что он признает в жизни – это причины и следствия. И конечной причиной он видит желание всего сущего наполнять желания, наслаждаться. Ведь и самопожертвование – в его глазах – это лишь получение максимального удовольствия – такого, которое всего лишь сильнее желания жить. Но ведь и страсть алкоголика сильнее инстинкта жизни – возражает Амброзий оппонентам. Со своей стороны он абсолютно прав – наличие желаний ведет к наслаждению от их осуществления – а больше в мире нет ничего.
Геллерт задумался – пожалуй, в действиях этого вампира была своя мудрость, хотя слабость и изнеженность вызывали крайнее отвращение. «Впрочем, он-то как раз силен, хоть и нападет на слабых» - подумал Геллерт. «В любом случае, в моей империи места ему не будет. Слабость и гедонизм надо выжигать каленым железом».
- Кто же четвертый? – спросил Геллерт.
- Одну минуту, я уже чувствую, что он идет… Да! Вот и он!
Геллерт повернулся ко входной двери, и буквально через пару секунд та распахнулась, пропуская вперед человека в рясе. Он был весьма толстым, с огромным, непомерным брюхом, круглыми, повисшими щеками, козлиной бородкой и маленькими, цепкими, злыми глазками.
Геллерт чуть не прыснул.
- Кто это? Неужели поп?
- Кто? Как вы сказали?
- Поп. Так в Российской Империи зовут священников.
- Вы почти угадали. Перед вами истинный хозяин восточной империи, это жалкого, огромного, как нарыв, государства. Мы зовем его Фарисеем, хотя он предпочитает звать себя Святейшеством. Видите ли, он до сих пор считает себя светлым, а всех остальных – темными.
- Он что, такой дурак? – толстый поп сразу вызвал у Геллерта отвращение, напомнив о бессмысленно строгих, ограниченных и злопамятных учителях Дурмстранга.
- Как вы думаете, мог бы дурак попасть сюда? Нет. Он довольно молод, ему лишь недавно исполнилась сотня лет. Он не глупец – он лишь ханжа, ложный праведник. О, лично он был безукоризненно праведен, но неужели вы думаете, что это когда-то кого-то само по себе делало святым? В его стране царит такой же порядок – традиции, которым служат люди, чинопочитание, лизоблюдство, показная набожность и тайные пороки, а также нелепая мысль о собственной богоизбранности, о миссии народа. Представляете, друг мой, этот человек кормит целый народ баснями о том, что они – избранные, народ-богоносец, и ради этого они готовы терпеть любые лишения, находиться в рабстве, идти войной, ничего не получая взамен…В прошедшем века ваш покорный слуга имел неоднократное удовольствие макнуть в лужу его Святейшество, раз за разом провоцируя на попытки занять Константинополь. Что ж, каждый раз это позволяло мне занимать все лучшее и лучшее положение, за что я ему безмерно благодарен.
- Почему же его слушают?
- Потому что всем нравится мысль о собственной избранности, духовности. Каждому нравится принадлежать чему-то якобы святому. Каждому нравится, когда можно соблюдать форму и считаться великим праведником, а внутри беситься от гордыни за себя или ненавидеть весь мир за то, что тот не хочет жить так же, как ты. Горделивый праведник – вот его сущность.
- Нация рабов, - выплюнул Геллерт, - они сами привыкли лизать сапоги, каждой мокрице, самому жалкому чиновничку, учителю – и бесятся, когда кто-то смеет заявлять о себе.
- Видите, теперь, как это работает? – почти в восторге воскликнул Бальфорт, азартно потирая руки, - их заставляют кланяться и выслуживаться, служа обряду, и они бунтуют, преисполняясь гордыни. Другие боятся горделивых людей, и глядя на них, говорят – «уж лучше наш старый порядок». Ну что, кажется ли вам еще, что Его Фарисейшество глуп?
- Мне кажется, что он омерзителен.
- Но ведь и это не все! Это было бы полбеды, если бы он лишь дурачил глупцов и играл на темных чувствах масс, верящих в свою коллективную избранность. О нет, вы просто не видели его прекрасного, воистину божественно обличия, в котором он может являться мудрецам и отшельникам! Его и есть его главная пища – монахи и светские праведники. Им он является как ангел, посланник высших сил – о да, и убеждает их в том, что те общаются с высшими силами – что те достигли праведности, святости и – представьте себе – смирения! Поверьте, каждый лжесвятой – это такой источник силы, рядом с которым невежественная толпа…
- Я понял, - мрачно ответил Геллерт, - он из тех, кто любит прикинуться болваном, а сам втихую стравливает всех вокруг. Видел я таких в Дурмстранге, и обсуждать более не желаю.
- Что ж, тогда, с вашего позволения, продолжим.
- Кто же пятый?
- Вон тот, что стоит в стороне, у стены, - Бальфорт указал на тощего, как щепка, человека в темно-серого цвета костюме, ничем не отличающегося от обычного европейского дворянина. Брюнет, глаза темные, разве что лицо довольно грустное на вид.
- Асмодеус, или Гадес, так его обыкновенно называют. Хотя, думаю, понятно, что это лишь прозвище, как у остальных.
- И чем же он знаменит? Он – демон?
- Да, можно и так сказать. Но сила его звучит обыденно – он черпает мощь в унынии, апатии, бездушии, лени, бытовом равнодушии и скотстве. Он не ищет крупных злодейств, ему хватает изматывающих бытовых ссор, скупости, тошнотворности, безнадежности и отсутствия перемен. От его касания души людей покрываются ржой, дни становятся серыми, жизнь теряет смысл, заставляя людей погружаться кого во что. Вещизм, алчность, измены, обжорство, безделье – не ради погони за наслаждением, нет, он – не гедонист. Уныние – вот его движущая сила.
- Значит, он нигде не правит?
- Или правит везде – везде, где есть неизменный порядок, везде, где люди уверены, что от них ничего не зависит и что их жизнь ничем не лучше других бессмысленно прожитых. Другие рассчитывают питаться крупными, сильными пороками, но только Асмодеус пожирает души каждый день, без исключения. Он – сама сила энтропии, если угодно. Он – воплощение старости мира, однообразия. Ему даже не надо вступать в бой – почти никогда, ведь уныние – последняя ступенька, ведущая к смерти. А уж там он властвует вполне. Он – Аид, владыка Шеола.
- А кто же под номером шесть?
- Номер шесть находится подле вас уже почти как час. Меня остальные члены Совета знают под именем Паука, или же Повелителя Теней.
- Значит, вы? И что же вы собой подразумеваете? Политику?
- Политику. Власть. Двуличие. Стремление к наживе, влиянию, богатству и власти. Обман и ложь как таковые. Все, что движет теми, кто влияет на мир. Но главное – это вечное стремление к переменам – ведь я переменчив, как тень на стене. Я никогда не смогу быть союзником Гадеса, как Амброзий не сможет быть союзником Фарисейшества. Для меня пассивность человека делает его бесполезным. Поверьте, я прекрасно знаю, что движет каждым, ищущим влияния и богатства – тем, чтобы его жизнь менялась, была не такой, как прежде. Мне по нраву люди, ищущие перемен, лучшей доли. Они – в моей полной власти. У меня много, очень много лиц – и все они говорят людям то, что те хотят слышать.
- Значит, вы полагаете, что ваш путь – самый выигрышный?
- Безусловно, иначе я не был бы собой. Я – политик, и позвольте дать вам один совет. Я не зря так много о вас забочусь – вы мне искренне симпатичны. Поэтому, если вы хотите преуспеть в Совете, рекомендую вам никогда не занимать враждебную мне сторону. Видите ли, в политике я всегда побеждаю. Для меня жизнь – игра в шахматы, и только я вижу всю доску и все фигуры. Есть лишь эта доска, и нетвердые, пляшущие тени. Но будьте уверены – каждая из них указывает вам направление…именно то, в котором вы сделаете нужный мне ход. И когда вы будете уверены, что поступили наперекор мне, лишь в конце вы поймете, что именно этого я всегда и хотел, - лицо Бальфорта здесь утратило живость, превратившись в серый, сморщенный пергамент. Геллерт увидел, как тень старика разделилась на множество других, вставших вокруг него безмолвно и торжественно. Через мгновение наваждение рассеялось, и он продолжал, - в конечном счете, я уверен, решающий вклад в победу нашего дела внесу я. Впрочем, как вы могли догадаться, так считает каждый из здесь присутствующих.
- Звучит как самоуверенное хвастовство, - ответил Геллерт, глядя старику в глаза. Тот смущенно улыбнулся, отведя взгляд.
- Ну, понимаете… На вашем месте я бы подумал, почему я сказал то, что сказал, и какой реакции хотел от вас добиться. Не буду лгать вам – мне нужны союзники, причем умные – полезных дураков мне хватает с избытком.
- Если даже я буду всегда на вашей стороне, это не значит, что вы всегда будете на моей.
- Верно, мой друг, однако, вы всегда сможете сообразить, в каком случае мне невыгодно вас предавать. Если же вы пойдете против меня, боюсь, это закончится печально. Политика – сама моя сущность, и вывод вы сможете сделать сами. Впрочем, хватит обо мне, не так ли? – Бальфорт засмеялся, прикрыв ладошкой рот.
- Согласен. Кто под номером семь?
Старик развел руками:
- Увы, это кресло сегодня пустует. Грех жаловаться – еще никогда, ни в одном веке в Совете не было одновременно стольких членов. Как гласит пророчество Повелителя, когда Совет соберется в полном составе, наша власть утвердится со всей неизбежностью.
- Так кто же должен быть седьмым?
- О, это очень значительное лицо. Суть седьмого кресла – эгоизм, индивидуализм в своей крайней, абсолютной форме. Тот, кто займет это кресло, будет знать лишь свое имя и существование и научит людей тому же. Он научит их, что их и только их эго – выше всего на свете, что каждый человек – есть божество, и что лишь приняв самого себя как абсолют, мы достигнем всеобщего благоденствия. Он научит их, чтобы "индивиды" противопоставили себя "презренной толпе", а на деле - просто всем окружающим, и наконец, друг другу. О да, люди охотно ему поверят, и их жалкое эго раздуется, как мыльный пузырь, и лопнет зловонной жижей – потому что на всей планете не хватит место для миллиардов самообожествленных червей. Впрочем, насколько я могу судить, этот человек еще не родился.
- А кто занимал это место раньше?
- О, оно очень давно пустует...С шестнадцатого века. Вы слышали что-нибудь о Короле Мертвых? Его еще называли Некромантом или Королем-Личом.
- Боюсь, нет, - ответил Геллерт, честно попытавшись вспомнить.
- Это был великий волшебник, достигший такой силы, что стал сильнее двух любых членов совета вместе взятых - пожалуй, до него это никому не удавалось - из известной мне истории. Да, он был личом, и создал не один, а целых три крестража - кольцо, корону и посох. Впрочем, его сила была не в этом. Он изобрел могущественный артефакт, способный похищать души людей, и магическую силу волшебников, и с каждым убийством его сила лишь возрастала. Хуже того, он создал зелья и заклинание, которое... О пандемиях чумы, чуть не истребивших в Европу, вы ведь слышали.
Геллерт почувствовал, что холодеет.
- Не может быть... Так это все было его рук дело?
- Именно. Он насылал чуму на целые страны, и те, кто погибал от нее, становились живыми мертвецами. Он набирал в свою армию тех, кто был готов ради своего величия пожертвовать всем вокруг - и делал их некромантами, обучал создавать и контролировать нежить. Ближайшим слугам он раздал кольца, дарующие вечную жизнь, и нарек их Орденом Рыцарей Смерти.
Это было страшное время. Целые города и страны лишились живых, сама земля стала отравленной. Трижды целая армия волшебников, и светлых, и темных, сражалась с ним, и наконец, все крестражи и он сам были уничтожены. Он погиб в своей Цитадели Смерти, мертвом городе... После этого некромантия была запрещена, и все упоминания о нем - стерты из всех архивов и книг. Вскоре начались переговоры о введении Статута Секретности и создании министерств Магии - хотя продлились они еще добрый век с лишним. Бюрократия не меняется...
В общем, как я думаю, вы ясно теперь видите, какой ценой может обернуться крайний индивидуализм, в своем последнем проявлении. Впрочем, новый Седьмой будет тоньше, будет сулить мир и процветание, как и многие другие...
Да, идея величия человека, не стесненного по виду ничем, никакой государственной или общественной волей, свободного в своем творчестве…да, это ясно, очень ясно. Если люди рассеются и каждый построит себе храм как божеству, жалкая планета не выдержит такого вздутия индивидов, и атомизация достигнет пределов…Я уже чувствую этот космический холод, а вы? Эго, бесконечное эго и пустота вокруг…
- Звучит отвратительно. Значит, он – квинтэссенция зла? Самолюбие, гордыня, наконец, бескрайний эгоизм и индивидуализм?
Бальфорт захохотал.
- А вы меня спросите про восьмого!
- Спрашиваю.
- Вот, прошу внимания – тот почтенный старец в белом.
Тот, о ком говорил Бальфорт, и раньше привлек внимание Геллерта, и тот был рад услышать, что настала очередь этого экземпляра. Это и правда был величественный, благородный с виду старец, в сандалиях на босу ногу, белоснежном балахоне, с длинными волосами и бородой, аскетичным лицом и внушительным носом.
- Кто же он?
- О, суть сего мудреца – альтруизм и отдача.
Геллерт решил, что ослышался.
- Как? Что же он здесь делает?
- То же, что и среди людей – ведет проповеди о вреде индивидуализма, о всеобщности, о любви к ближнему своему, о самоотдаче, взаимопомощи, непротивлению злу…
- Так что же в этом плохого? Где здесь зло? – Геллерт начинал злиться от недоумения, - зло, это, всем известно, разделение, разъединение, а добро – это объединение, слияние… По крайней мере, до сих пор было так.
Бальфорт зажал рот рукой, вытирая слезы смеха другой.
- Помилуйте, друг мой! Когда проповеди нашего Альтруиста достигнут сердец людей и он возьмет власть, любая тирания покажется людям земным раем. Потому что глупые двуногие редко задаются вопросом – «а к чему нас ведет человек, утверждающий, что смысл каждого – в том, что он делает для других? Который утверждает, что нет отдельных душ, а есть лишь одна, общая душа человечества, частью которой мы все является»? Имеют ли они потом право жаловаться на то, что они и станут лишенными душ и лиц, порядковыми номерами в его стальной машине? Раз они настолько глупы, что, видя зло в отдельном эгоизме, не видят помноженного на миллион зла эгоизма коллективного? А кто правит коллективом? Естественно, он, великий пророк Добра и Отдачи. Естественно, только ради служения Общему. И конечно, ненасилие и непротивление злу – предмет его проповеди. Но когда все станут действительно едины со всем – настолько, что нельзя будет уже никого отделить и назвать по имени – кто тогда услышит этот вопль миллионов и миллионов?
Геллерт молчал, потрясенный собственной недогадливостью. Наконец, спросил:
- Что же было раньше из его опыта?
- Раньше была репетиция, точнее, несколько. Главное, как намекает наш проповедник, свершится уже скоро, в наступившем веке. Он ведь сам молод, по сравнению со старожилами...
Геллерт ничего не ответил, и Бальфорт продолжал:
- Поразительно, во всем Совете не найдешь столь похожих меж собой, как Эгоист и Альтруист, и в то же время, двоих, что столь сильно бы друг друга ненавидели. Думаю, вы в полной мере оценили теперь гениальность замысла отца нашего? Люди устрашаются всеобщего эгоизма и стремления каждого оторвать у ближнего кусок из-за тесноты собственного эго. Они всей толпой устремляются в лапы единого коллективного механизма, который уже ждет их с распростертыми объятиями. Еле вырвавшись из железной хватки коллективизма, они с криком кидаются в абсолютный индивидуализм, раздуваясь как жабы в своем отделении от всех прочих. Не правда ли, над конвульсиями этих обезьян можно смеяться бесконечно? – старик, кажется, и правда от души хохотал.
- А если люди додумаются до чего-то среднего? Ограничить и то, и другое, не впадать в крайности?
Его вопрос вызвал у Бальфорта новый приступ веселья.
- Видите, теперь вы сами идете от цифры к цифре! Кажется, пришло время узнать вам о девятке. Видите того маленького китайца?
- Вижу. Он и есть номер девятый? – Геллерт посмотрел на сухонького, низенького старичка-азиата, безразлично уставившегося в направлении какого-то факела. Старик был одет в серое мешковатое одеяние, полностью скрывающее его фигуру, кроме тощих плеч и щиколоток – как у ребенка.
- Да. Это великий Шиндже, Судья Мертвых, Тень Тьмы.
- За что же его так прозвали? Грозным он не выглядит.
- Он и не грозный. Он никакой.
- Что это означает?
- Нуль. Плюс бесконечность, на минус бесконечность. Он уравнивает все. Он олицетворяет собой то самое среднее, о котором вы давеча помянули. Он – пантеист, и для него есть лишь безличные и равноценные законы природы. Свет и тьма, инь и ян, эгоизм и альтруизм…В его глазах все это – лишь половинки целого. Весь мир – божество в его глазах, и ничто не божество в то же время. Он говорит – нет тьмы без света, и нет света без тьмы. Это ложь, конечно, но в последние годы ему верят очень и очень многие. Вы же видите, что он делает?
- Пока не очень. Просто стирает границы?
- А разве этого мало? Я могу спасти ребенка или убить ребенка, и он скажет – это равноценные вещи. Я лишь сделал изменение, на которое природа ответит аналогичным. Поэтому его призыв – не делать ничего, раствориться в безличном. Серое – не черно и не бело, оно просто сливается с окружающим. Так и те, кто последует за ним, растворятся в безразличности и пустоте.
- Жуткая восточная философия, да? – спросил Геллерт с насмешкой, но старик ответил серьезно:
- Да, она действительно кошмарна. Если ваш покорный слуга и желает власти, то по крайней мере, власти над чем-то определенным и живым. Те же, кто пойдет путем усреднения крайностей, однажды усреднят себя до того, что станут неотличимы от камней.
- Значит, поэтому он так неподвижен? Он питается окаменевшими душами?
- Если можно так сказать, да. У него полтора голоса в Совете – когда нас собирается четное число, его голос – решающий. Не потому, что он сильнее всех, а потому что он определенно не склоняется ни к одной из сторон, как, скажем, ваш покорный слуга – к индивидуализму.
- По крайней мере, он сидит в своем жалком Китае и не мешает нам, европейцам, покорять мир.
- Если бы Китай и правда был жалок, - вздохнул Бальфорт, - но я боюсь, как бы он не пережил нас, как пережил римлян, персов и византийцев. Кроме того, идеи более не имеют границ – стараниями вашего покорного слуги (а я всегда говорил, что наибольший вклад в общее дело Тьмы принадлежит мне), - и его мертвая философия привлекает все больше умов. А ведь его мировоззрение уже живет в нашем обществе! Имя ему - релятивизм. Разве вы не встречали таких господ и дам, кто в любом разговоре твердит - "придерживайтесь любого мнения, лишь не настаивайте на его истинности! Каждый прав со своей точки зрения, у каждого свое мнение, только не навязывайте, не навязывайте!"
- О да! - с негодованием воскликнул Геллерт, - терпеть таких не могу! "Заблуждайтесь своими индивидулальными иллюзиями, все равно все - сумасшедшие и никто не знает истины!".
- Именно так. Нетрудно догадаться, к чему такое приведет. У всех средние мнения, ни на что не претендующие, никто не смеет честно и до конца верить в абсолютные истины - так все к тому и придут, что истины нет, а мир - иллюзорен. Останется лишь однородность, смешение красок и безразличие, окаменение.
- Во всяком случае, мне это не грозит, - поморщился Геллерт, - кто же десятый?
- Обратите внимание на чернокожего джентльмена, сэр.
Не заметить его было и правда трудно. Среднего роста пожилой негр, с редкими клочками волос, был тонок, но весьма жилист. Одет он был престранно – шаровары, увешанные амулетами и птичьими костями, смокинг, надетый на голое тело, ожерелье из зубов вокруг тощей шеи, а на голове его красовался цилиндр, украшенный кольцом маленьких черепов. В руке чернокожего был зажат посох, увенчанный черепом какой-то птицы, с воткнутыми в него перьями.
- Что эта вонючая обезьяна здесь делает? – скривился Геллерт, - я думал, это прислужник, а не член Совета. Я что, буду сидеть в одном круге с черномазым?
- Полегче, друг мой, в двадцатом веке в моду войдет терпимость и любовь к населению Земли, имеющему иной цвет кожи. К тому же, на вашем месте я не стал бы незаслуженно обижать старейшего шамана Африки, который правил Черным Континентом еще в эпоху первых Крестовых Походов.
- Хорошо же он им правил, что там до сих пор царит каменный век!
- В этом и есть его суть! Суббота, так его зовут, конечно же, в честь известного всем мастерам вуду Барона Субботы, и черпает силы в первобытной, животной, материальной природе. Он – само отрицание эволюции, он – бессознательное, что роднит нас с животными. Он – наши детские страхи и иррациональные ужасы, с тысячей лиц. Он – разрушение цивилизации, стремление человека к обезьяне, к материи. Именно в нем есть тот грядущий цинизм и отрицание духа, материи, что питает истинный, природный атеизм.
- Разве атеизм – не порождение науки?
- Как игра ума? Бесспорно. А вот как внутреннее ощущение себя не более чем телом, материей, непомерно развившимся животным? О нет. Именно благодаря его трепетной заботе о своем континенте, он продолжает жить в темных веках, бессознательно, подобно животным. Но, сдается мне, старый шаман передаст знания о том, как устроена живая материя, людям. Я слышал, для этого уже подобрали слова – рефлекс, инстинкт, бессознательное, поведенческие программы… Путешественники и колонисты, долго живущие в его царстве, со временем проникнутся и его образом мысли - и вернутся с этими мыслями домой...
Тогда и появятся среди людей те, кто объявят себя лишь развитыми животными и не более. И тогда – что спасет их от абсолютного, изначального страха, и чистого, звериного инстинкта вечно жаждущей материи? Природа – отнюдь не только милые пейзажи и романтика сельской местности. Это место, где зверь вытесняет и запрещает любую мысль как таковую. Поверь, Барон Суббота умеет ждать.
Старый негр больше не казался Геллерту нелепым – напротив, в его глазах, казалось, можно было увидеть абсолютное, не скованное никакими условностями и приличиями животное начало - и на секунду Геллерта коснулся первобытный ужас перед неведомым.
Отвращение вновь пробрало Геллерта – с кем бы из Совета он ни заключал союзов, это точно будет не Суббота.
- Кто же одиннадцатый? – спросил Геллерт, желая отвлечься от дикаря.
- Думаю, вы заметили того индуса, друг мой?
Посередине зала и правда стоял человек индийской наружности – высокий, пожалуй, выше всех остальных членов Совета, с красивым, мудрым лицом, черной бородой до груди, в чалме и богато расшитом халате.
- Это Владыка Мориа. Вы наверняка слышали о его учениках – Елене Блаватской, Фридрихе Ницше…
- Как?! – перебил Геллерт, - вы хотите сказать, это учитель самого Ницше? Самого выдающегося из современных мыслителей?
Лицо Бальфорта впервые за этот день на секунду скривила гримаса брезгливости.
- Я все время забываю, что вам лишь девятнадцать лет.
Геллерт было вспыхнул, но мысли об учителе его кумира оказались сильнее. Неужели, тот, чьи книги он, Геллерт, читал в годы учебы запоем, тот, кто был одним из тех, кто сформировал ему картину мира… теперь им превзойден? Может ли быть оказана ему такая честь? Ведь теперь он сядет в одном ряду не просто с самим Фридрихом, а с его Учителем? Неужели ученик так скоро перегонит своего наставника и кумира?
- Вижу, вы совсем потеряли себя от восторга. Думаю, раз вы знакомы с его творчеством, пояснять долго не надо?
- Что именно? – спросил Геллерт, приходя в себя, - идея сверхчеловека? Теософское общество?
- Мистика, оккультизм и эзотерика, так будет точнее. Гностицизм, кстати. Если Суббота – поклонник материи, то Мориа, конечно, адепт Духа.
- Как и я! – горячо воскликнул Геллерт, но старик продолжал:
- Да, думаю, вам не нужно пояснять. Законы природы, космическая иерархия, духовные практики, всеобщность всего, тайные знания, пришествие новой расы… В общем, все то, что очищает нас от материи и делает сверхлюдьми, существами чистого духа…И чистой мощи. И чистой силы – тех, кто не сможет выпестовать в себе высший дух, ждет судьба пищи, навоза, на котором произрастет высшее.
- И так должно быть! – вновь воскликнул Геллерт.
- Что ж, у вас будет сегодня время поговорить с тем, кто создал вашего кумира и многих других. Хотя в рамках политики он является моим вассалом, как часть Британской Империи, с точки зрения перспективы, то есть Америки, мы с ним мыслим сходно. Его последователи пустили корешок в западном мире. Мне кажется, оккультный Восток однажды станет культом западных людей. Да, в этом, худшем своем, Запад близок Востоку. Ведь и неоплатоники говорили о том же – в своем яростном отрицании материи, в тяготении к Тайне, правящей миром, в торжестве чистого Духа…
- Что ж, в этом я ему посодействую со всей охотой.
- Смотрите сами, друг мой. Мориа – сама Тайна и та власть, что она в себе несет. Он – бесконечная лестница ухода от материи и стремления слиться с безликим Абсолютом. И уж поверьте мне, эта тайна не сулит никому радости и счастья.
- Так что же касательно двенадцатого?
- Увы, его в Совете сейчас нет, и в этом в немалой степени виноваты и вы, друг мой. Если бы не ваша тогдашняя ссора…
- Альбус? Неужели? – Геллерт был глубоко потрясен.
- Увы, - старик развел руками, - я уже имел счастье видеть мистера Дамблдора и даже обещал посодействовать ему в карьере. Имей вы чуть больше терпения, и я устроил бы его сестру в лучшую лечебницу, и тогда вы с ним были бы свободны… Значит, не судьба.
- Кем же он тогда бы стал?
- О, двенадцатый член Совета – самый редкий гость. Первый был в Древней Греции, а последний погиб молодым не далее как сто лет назад при моем деятельнейшем участии.
- Итак, что же он собою представляет?
- Науку и рационализм, конечно же. Веру в бесконечную силу и благо познания и прогресса, в то, что наука и научное, рациональное мышление сделают рукотворный рай на земле. Что если исключить из жизни все, что неразумно и лишено логики, тогда настанет мир. О, объединив науку и магию, можно добиться беспрецедентных успехов… В части управления человеческой жизнью, особенно, если объявить так называемые мораль и чувства ненаучными и мешающими прогрессу… Каждый человек будет действовать лишь по заданной ему последовательности, по алгоритму… А все, что препятствует бесконечному процессу поглощения знаний и сведений – будет просто уничтожено. Разумеется, гуманно и с пользой для остальных.
- А ведь у Альбуса были похожие идеи! Он часто говорил мне о том, как здорово было бы, если бы нам удалось устроить мир рационально, где все было бы подчинено строгой научной логике, а не нелепым, глупым чувствам…
- Увы, к сожалению для всех нас, ваш друг, я боюсь, окончательно отошел от этих мыслей…
- А что же стало с предыдущим?
- О, его сгубило другое. Он был молод и так и не смог понять, что всякие нелепые чувства вроде мелкого местечкового патриотизма не могут иметь значения для члена Совета, как и любая другая привязанность.
«Виктория» - мелькнуло в голове у Геллерта, и на секунду ему отчего-то стало невыразимо тошно, так что захотелось упасть и изблевать себя наизнанку. Впрочем, помутнение длилось какую-то секунду, и его сменил гнев.
- Не надо называть мою любовь к Германии местечковым патриотизмом, сэр! – сказал он, повысив тон, - моя страна…
- Думаю, время вас научит, если этот урок не окажется для вас смертельным.
Что до бывшего Рационалиста, то его сгубила любовь к другой стране, Франции. Вот я, даром что его земляк, без каких-либо колебаний вонзил нож в спину своей так называемой родине, благодаря чему Британия и стала в прошедшем веке кузницей мира. Теперь настало время сделать то же самое с ней, поскольку двадцатый век будет за Соединенными Штатами.
- Так что же сделал тогда Рационалист?
- О, как и в вашем с Альбусом случае, Второй и Двенадцатый были друзьями. Ваш предшественник был старше, он успел устроить революцию в Британии… Рационалист же долго пытался воздействовать через мыслителей: Просвещение как эпоха - его творение, безусловно. В те годы он множество раз сражался с предшественником Его Фарисейшества, думаю, вы не удивлены... А потом эти двое энтузиастов устроили то же самое во Франции. Рационалист хотел тогда воздвигнуть храм Разума, чтобы распространить влияние науки и рационализма повсюду. Конечно, его порыва не оценили, и вскоре они с товарищем поссорились из-за власти и в итоге убили друг друга. Впрочем, как вы знаете, каждый член Совета создает себе способ обмануть смерть… Тогда Рационалисту удалось вернуться, и, заключив союз с Драконом, он привел великого Полководца, и уже создав империю, принялся насаждать повсюду свои идеи бесконечного и всепобеждающего Прогресса.
- Что же было потом?
- А потом ваш покорный слуга объединился с Его Фарисейшеством и опрокинул империю победившего Разума. Увы и ах! Но нам попался неугомонный энтузиаст – он снова умудрился восстановить себе тело, и вызволить из заточения свою марионетку…
Хотя, это дало ему лишь сто дней – мои агенты уже наводнили все дворцы Европы, и в решающей битве мне пришлось лично обеспечить, что его назойливое существование было прекращено.
- Почему? Вы так ненавидите науку?
- Ничуть. Вся беда в том, что он угрожал моей власти, а этого я не терплю. Будь он моим подданным, я оказал бы ему всемерную поддержку. Впрочем, хоть этот беспокойный волшебник и погиб, пролив изрядное море крови, его последователи пустили идею в ход, и ушедший век жил вполне его духом. Пускай – он лишь приближает человечество к нужной нам катастрофе. Однако, новый век не обойдется без Рационалиста, а наилучшего из кандидатов мы упустили. Остается надеяться, что он не был последним… Ведь в будущем веке вера во всесилие науки и ее способность заменить собой все, вывести формулу всеобщего счастья может прекрасно сыграть нам на руку...
- А кто же тринадцатый член Совета?
- О, его не случайно оставили последним в распределении чисел. Кстати, вот же он – пришел, как обычно, позже всех. Впрочем, он бы вам ответил, что опоздал не он, а Время пришло раньше.
Геллерт присмотрелся и увидел, что, пока они разговаривали, в зал вошел еще один человек. Это был крайне нелепый, тощий старик в заплатанном коричневом костюме, из штанин торчали длинные, нескладные ноги. Волосы его были всклокочены, взгляд из-под потрескавшегося пенсне вызывал непонятное ощущение. Облик довершали криво сидящая бабочка и карманные часы на цепочке, которую тот непрестанно вертел в руках.
- И что это за клоун? – спросил Геллерт Бальфорта.
- На вашем месте я бы поостерегся. Хотя Дракон, Амброзий и Шиндже древние, и они помнят старика, каким он был в Совете – кажется всегда. Ему, должно быть, тысячи лет.
Но главное – не это, а то, что никто из нас не в силах понять ни его, ни его точных устремлений, ни мыслей. И никто, поверь, никогда не захотел бы встретиться с ним в бою.
- Почему же? Он так силен?
- Силен или слаб? К нему эти понятия не относятся. Он абсурден, он – само воплощение Абсурда, Иррациональности. Если Рационалист стремится привести мир к одной-единственной формуле, то он размывает границы всего что мы знаем, самой реальности. Для него словно нет никаких законов природы. Те, кто о нем слышал, называют его Часовщиком, мы же зовем Путаником. Никто из нас не захотел бы встать у него на пути, и никого из нас не стоит бояться так, как его. Каждого из нас можно понять, предугадать – но не его. Никто не знает, каков он на самом деле, как стал тем, кем стал, как он думает – скорее, он и не думает вообще. Само его мышление – противоположно самому понятию мышления. Вот видите, я даже просто подумал о нем, и уже чувствую, как схожу с ума. Поэтому, не пытайтесь с ним говорить, прошу вас. Те, кто видел его истинное обличье, сходили с ума от одного его вида, и я не говорю о том, что он способен похищать и изменять само Время.
- Вы так о нем говорите, что я непременно попробую.
- Что ж, ценю ваш юмор или вашу бесшабашность, - улыбнулся Бальфорт.
- Если говорить серьезно, то почему тогда этот Путаник не стал здесь главным, если он так силен?
- Я не говорил, что он силен. Я сказал, что его, наверное, невозможно победить – очень уж его магия непохожа на все, что мы знаем о магии вообще. Но это не значит, что он сильнее кого-то из нас. Тем более, абсурд – не тот недуг, что поражает массы, его, если угодно, жатва душ наиболее редка и единична, хотя и наиболее устрашающая для жертв. Но он всегда был скорее частностью, неким иксом, элементом неопределенности, иррациональности.
- Он тоже уравновешивает Совет?
- Да. Как Шиндже служит гарантией, отсекающей компромиссный путь для не желающих идти в крайности, так и Путаник стоит последним препятствием для тех, кто исхитрился бы обойти все другие ловушки – он, как вечная неопределенность, поймает везде и когда угодно. Он – само воплощение Хаоса, который был до Творения. Потому его невозможно ни понять, ни прочитать – и потому над ним не властны почти никакие законы, даже магии, потому он волен словно глумиться над самим понятием законов природы.
- Тогда почему же он еще не уничтожил мир или всех здесь?
- Друг мой, не путайте тех, кто является носителем сил, с самими силами. Любая из них в своем абсолютном воплощении может уничтожить мир – но мы – лишь маги. Да, вышедшие далеко за пределы того, что доступно другим, но вместе с тем – мы тоже ограничены нашими силами. Вопрос лишь в том, что, скажем, мое или другого члена Совета понимание границ и понимание обычного мага, пусть и очень могущественного…
- Я понимаю… Значит, Путаник все же имеет предел своих сил, или, если угодно, искажения чужих?
- Да, но вопрос здесь не в силе, а в принципе. Любого из нас крайне трудно убить силой, без понимания той силы, которая питает каждого из нас. В этом, если угодно, единственная слабость каждого из Тринадцати. И Путаника, как я полагаю, это касается в наибольшей степени. Хотя, по моим догадкам, свою главную роль он сыграет тогда, когда пробьет последний час. Вот только что за роль это будет… Нам, рациональным людям, не понять. Впрочем, этого не понять и духовным – Путаник искривляет и дух, и материю, и разум, и чувство – и само время.
- Получается, у людей нет выхода?
- Разумеется! Они могут тешить себя надеждой, что в их силах найти выход, но куда бы они ни пошли, там уже поджидает их кто-то из нас. Мы объявляем себя лекарством от того из зол, которое мучает людей сегодня, и они бегут от одного из нас к другому, не ведая того хохота, что сотрясает этот зал в часы собраний.
- А для кого этот трон поодаль и круг по центру?
- Другими словами, если мы искренне друг друга ненавидим, что нам мешает истребить друг друга здесь и сейчас? Конечно же, наш великий предводитель, поставленный Повелителем. Он лишен сейчас телесной формы, поэтому мы собираемся здесь, чтобы призывать его дух за советом и помощью. Он видит дальше всех и знает все от сотворения времен до конца мира. Он – предвидит все, и знает, по какому пути повести историю, дабы реализовать великий замысел Повелителя. Он – вдохновитель всех пророчеств. Он – выносит приговор этому миру. Он – Великий Инквизитор.
- Тот самый?
- Да.
- И что же он собой воплощает?
- Выбор. Выбор между добром и злом. Выбор между властью над миром и отречением от нее. Между бессмертием и вечной жизнью. Он воплощает небытие, уничтожение и конец всего. Абсолютную власть над пустотой, если угодно. Ведь в пустоте нет времени, и власть его над пустотой будет, бесспорно, вечной – ведь она будет длиться целое Никогда.
- Как…как это возможно? Ведь это противоречит…
- Пока тебе нет резона об этом думать, - тон Бальфорта утратил напускную веселость, зазвучав стальными нотками, - пока же просто усвой. Не пытайся обмануть Великого Инквизитора и помни: для каждого из нас его слово – Закон.
Геллерт вновь возмутился, но решил не проявлять своего негодования – слишком уж непривычно было видеть на лице Бальфорта…да, это был именно страх.
- А у Инквизитора есть свой номер?
Бальфорт медленным взглядом посмотрел на Геллерта.
- Да. Это - нуль.
Геллерт поежился и сменил тему.
- Хорошо. Что же насчет этого трона, что стоит отдельно, без цифры?
- Там есть цифры, просто вам не видно отсюда… Сейчас не время об этом говорить, да и тем более собрание началось! Пора занимать свои места! Интересно, не правда ли: каждый вынужден сидеть рядом со своим злейшим врагом… Это напоминает нам о том, кто мы есть… Да, вы должны будете пожертвовать каплей крови для вызова Инквизитора, и, если он одобрит ваше вхождение в Совет, пройти обряд инициации. Не бойтесь, это не страшно.
- Кто сказал, что я боюсь? – спросил Геллерт с вызовом.
- Тем лучше! – ласковая улыбка вновь лучилась с лица Бальфорта – поспешите же, все уже начали рассаживаться по своим престолам!
Геллерт шагнул к каменному трону с цифрой 2, сел на холодный камень и огляделся. Одиннадцать самых опасных на планете людей сейчас собрались в одном зале.