Глава 5. Декабрь 1901г

Часть 1. Чрезвычайная клятва

Декабрь прошел суматошно. Альбус заканчивал опыты с драконьей кровью: всего набралось двенадцать способов использования. Элфиас, оторвавшись на время от подготовки к экзамену на звание специалиста по магическому праву, помогал ему и Лэму систематизировать записи и сформировать статью. У Альбуса и Лэма, конечно, в конспектах творился кавардак, некоторые выводы были записаны даже на оборотной стороне вкладышей от шоколадных лягушек, так что Элф уставал, пожалуй, больше их двоих вместе взятых, но на предложение отвлечься неизменно отмахивался:

— Работаем сейчас. В Хогвартсе тебе будет некогда.

Но оба его друга понимали, что дело вовсе и не в Хогвартсе. Просто Викки встретила, наконец, ту самую «любовь всей жизни», о которой давно мечтала; осенью она подала на развод, а в конце ноября их с мужем брак был расторгнут. Первое, что сделала обезумевшая от счастья Викки, — наколдовала нал Трафальгарской площадью огромную надпись: «СЛАВА СВОБОДЕ!» У ее отца были потом проблемы в Министерстве, у нее самой, кажется, — неприятности с матерью, но все же Виктория заявила, что это только начало. В следующие же выходные она отправилась вместе с Айлой и Клеменси в тот самый приют для падших женщин, открытый Розалин Лонгботтом, где читала молоденьким постоялицам Жорж Санд. Явилась она и на следующие выходные, едва вернулась в Лондон из Вены, и после. Она охотно беседовала с несчастными девушками по душам, смешила их, пела, чинила и пыталась сделать наряднее их убогие платья и даже, не без помощи, как ни странно, матери, подыскала ребенку одной из постоялиц няню.

— Жаль, что ты не можешь появляться чаще, — вздохнула Розалин, прощаясь с ней в третий раз. — Девушки говорят, от тебя светло, как от солнышка.

— Меня греет мое личное солнце, — засмеялась Викки тогда.

Впрочем, друзьям про «свое личное солнце» она рассказывала удивительно мало. Кажется, он был австрийцем, очень молодым и очень бедным: снимал мансарду у старушки-вдовы.

— Проходимец, — как-то фыркнул Элфиас. — Наверняка позарился на ее деньги.

— Викки и без денег есть, за что любить, — возразил Альбус: ему не хотелось бы, чтобы ревность делала друга предвзятым. Сам он почти не говорил с ней о ее новом поклоннике: времени в последние месяцы было мало, да и наедине они теперь оставались очень редко, встречаясь все больше в общей компании.

…В середине декабря статью Альбуса о способах применения драконьей крови наконец опубликовали. Монография на ту же тему ушла в издание, в типографию при обсерватории, где работал Лэм: другие издательства рискнуть не захотели — слишком уж непривычная была тема. На радостях Альбус устроил всем друзьям, за исключением Викки, которая как раз снова укатила в Австрию, пирушку в Косом переулке: они сняли зал в недавно открывшей кондитерской во французском стиле. Парни были бы не прочь посидеть и в «Дырявом котле», но очень уж хотелось чем-нибудь порадовать девочек, терпеливо выносивших их весь год.

— Айла рассказала мне тот потрясающий случай, с которого все началось, — Альбус поднял бокал с вином. — Выступила, по сути, как муза-вдохновительница. Поэтому я хотел бы…

— Круассан у них недопечен, — ворчал поднос Элфиас. — Они вот это называют слоеным тестом? Эге, посмотрите, кто пришел!

Он отвлекся от несовершенств круассана и указал ребятам на пару, которая в это время подошла к прилавку. Альбус еле удержался от того, чтобы присвистнуть, Лэм приоткрыл рот, Айла, Финеас и Клеменси вдохновенно занялись клафути и бланманже.

Перед прилавком, заложив руки за спину, стоял очень полный, щеголевато одетый молодой человек и весьма капризно допрашивал продавца о том, как долго круассаны лежат на воздухе после выпечки. Рядом с ним со сдержанным выражением мученичества стояла прехорошенькая молодая дама в бархатной серой мантии и изящной шляпке, из-под которой спадали каштановые локоны.

— Дорогой, — процедила она сквозь зубы, когда кондитер отошел, — неужели вы не могли бы поручить собрать коробку сладостей домовику?

— Клянусь, что ради вашего дня рождения я так и сделаю, любовь моя, — кисло ответил толстяк. — А как готовить подарок Луизе в честь ее помолвки, позвольте решать мне самому.

— Уж не думаете ли вы, что я стану ревновать? — нервно рассмеялась дама.

— Не устраивайте сцен, на нас смотрят.

— О да, — мстительно улыбнулась она. — И вы бы знали, кто именно…

Толстяк обернулся и встретился взглядом с компанией Альбуса.

Гораций Слагхорн — а кто еще это мог быть — залился краской и беспомощно оглянулся. Элфиас привстал, Лэм машинально удержал его за плечо, скосив глаза куда-то за окно, залепленное снежинками. Альбус в растерянности сжимал рюмку.

— Здравствуй, Гораций, — наконец произнес он и заметил, что по крайней мере трое за столом — Финеас, Айла и Клеменси — смотрят на Горация с жалостью, но не решаются заговорить. Слагхорн же, кажется, был бы рад, если бы на него вовсе не обращали внимания. Айла поняла это первой.

— Думаю, печенье в виде ракушек — это прелестно, — обратилась она к подруге. — Особенно, когда его, как здесь, укладывают на одно блюдо с кексами в виде звезд.

— Именно! — улыбнулась Клеменси. — Очень приятно и интересно смотрится. Можно вообразить, что это морские звезды. Альбус, Элфиас, вы согласны?

Они отвлеклись, и Гораций потихоньку ретировался. Элла бросила на всю компанию полный отвращения взгляд и спустилась по лестнице.


***
Ближе к двадцатым числам Альбуса вызвали на заседание представителей Международной комиссии Организации по борьбе с темной магией. Проходило оно в специально предоставленном зале Визенгамота, только вместо судей Альбус увидел перед собой одиннадцать волшебников черных мантиях с синими воротниками и какими-то странными значками, причем в одном из магов с удивлением узнал старика Бальфорта. Напротив кресла подсудимого стояла неглубокая каменная чаша с вырезанными на ободке рунами.

Самый грузный из волшебников поднялся и откашлялся.

— Вы Дамблдор, Альбус Персиваль Вульфрик Брайан?

— К сожалению, сэр, меня зовут именно так, — вздохнул Альбус: собственное полное имя всегда вызывало у него нервный смешок. Некстати вспомнилось, как Аберфорт в детстве хныкал: мол, и имя у брата длинное, и печень кролика вчера именно ему досталась… «Зато ты крапивы еще ни разу не пробовал!» — возразил ему тогда Альбус.

— Прошу вас вести себя подобающим образом, — лицо председателя показалось вырезанным из дуба. Альбус по-мальчишески дернул плечами. Ему велели произнести присягу свидетеля, затем председатель обратился к нему снова:

— Согласны ли вы добровольно поделиться воспоминаниями о событиях в Хогвартсе, произошедших этой осенью?

— Да, сэр, — Альбус читал о передаче воспоминаний и знал, как это делается. Глаза его снова перебежали на каменную чашу. «Так это Омут памяти, — догадался он. — Выглядит неплохо. Интересно, где такой можно достать?»

После того, как белая нить воспоминаний отправилась в Омут памяти, половина членов комиссии склонилась над чашей, а председатель велел Альбусу рассказать о том, как все произошло. Парень и рассказал, не утаив ничего, кроме связи Часовщика с Арианой: теперь, конечно, ей самой было все равно, но обсуждать ее болезнь с людьми, которых он видел впервые в жизни, совершенно не хотелось. Грубое лицо председателя стало еще тяжелее.

— Хорошо. Мистер Дамблдор, вопрос у нас к вам будет только один, и задаем мы вам его, потому что, по словам свидетелей, с преступником вы держались очень уверенно. Кто это был?

— Я действовал… по наитию. Это сложно объяснить, мозг работает очень быстро. Мне показалось, что я ухватил суть происходящего там.

— Да, но свидетель Блэк утверждает, что вы назвали преступника по кличке. Откуда вам известна его кличка?

Кажется, приходилось признаться.

— К моему… другу этот человек иногда являлся в кошмарах. Это было давно, на первых курсах, но мы искали о нем информацию, хотя безрезультатно. По рассказам друга, он вертел в руках часы, вот мы и прозвали его Часовщиком.

— Имя вашего друга? Он также будет вызван для допроса.

— Лэмюэль Принц.

Тощий длинный старик в серой мантии с очень внимательным, цепким взглядом неожиданно спросил:

— В чем, по-вашему, оказалась суть происходящего? Что случилось с замком?

Альбус задумался, вспоминая свои ощущения.

— Как мне показалось… этот человек, если он вообще человек, неким образом искажает законы природы. Нарушает нечто более фундаментальное, нежели привычная нам магия. Но при этом он словно играл… Давал нам загадки и возможность найти на них ответ.

Старик кивнул, словно услышав подтверждение догадки.

— Видишь? — спросил он человека средних лет с залысиной и несколько восточной внешностью. — Все как тогда. Хофсбург.

— Да, — отозвался его собеседник, — несомненно. Значит, вы интуитивно поняли, в чем смысл загадки?

Альбус ответил лысоватому:

— Да, сэр. Я уверен, если бы он хотел, то ни я, ни кто-либо другой не смогли бы ему помешать. Я отгадал загадку, и он хлопнул в ладоши, и затем все исчезло.

— Он вам ничего не оставил? — спросил собеседник, внимательно буравя его голубыми глазами. Альбус сомневался, отдавать ли записку, когда старик, не глядя на него, бросил: — Отдайте записку, мистер Дамблдор.

Он подчинился — тем более что в первый же день переписал ее себе на другой лист.

— Мистер Дамблдор, — неожиданно спросила женщина с тревожными голубыми глазами. — Скажите, если вам только это известно: ваш друг страдает психическим расстройством?

Альбус ответил утвердительно, и она, обращаясь к старику и человеку восточной внешности, сделала приглашающий жест.

— Гамельн?

— Похоже, но с выводами не будем торопиться до допроса этого Принца, — ответил старик. — Больше я вопросов не имею. Надеюсь, вы не скрыли от нас ничего важного, мистер Дамблдор. Когда речь идет о поимке опасного преступника, сантименты неуместны.

— Видите ли, мистер Дамблдор, — заговорил вдруг Бальфорт, — есть все основания полагать, что речь идет не о единственном случае. Вы никогда о таких не слышали?

Альбус невольно вспомнил Асклепиуса Гонта, и не успел опомниться, как старик резко развернулся к нему и обжег взглядом. Промелькнуло ощущение холодного лезвия в голове, но быстрее чем за секунду, все прекратилось.

— Ты знал Асклепиуса? — недоверчиво приподнял бровь старик.

— Я… виделся с ним однажды.

— Удивительно. Похоже, вас и впрямь ждет большое будущее, — казалось, старику не без усилия дается столь длительное общение с кем бы то ни было.

— Стало быть, про Хофсбург вы знаете? — уточнил восточный человек.

— Он не называл сам город. Но сказал, что его уничтожили и засекретили происшествие.

Ему показалось, что восточный человек на секунду погрузился в воспоминания.

— Тогда все зашло куда дальше, чем в Хогвартсе. Он не играл в поддавки. Чумной город ограждают оцеплением, этот вид безумия также, как можно предположить, распространяется, — кажется, восточный маг говорил с внутренним гневом, словно зная о сомнениях Альбуса в моральности такого решения. — Засекречено все будет и теперь.

— Вы принесете Непреложный Обет о неразглашении этого разговора и основных сведений о том человеке, — вернулся к обсуждению председатель.

Альбус кивнул.

— Сэр, могу ли я предупредить своего друга о том, что он будет допрошен? Боюсь, что внезапный вызов может… пагубно на нем сказаться.

— Будет хорошо, если вы сами его пригласите, — мягко отозвался Бальфорт. — Я имел честь его видеть, как вы помните, так что не могу не согласиться с вашими опасениями.

— Напишите ему сейчас, пока не принесли Обет, — предложил председатель. — Иначе я в самом деле не могу поручиться за последствия.


***
Лэм, к счастью, перенес допрос благополучно. Рождество ребята снова встретили вместе, но, к крайнему их огорчению, без Викки: она оставалась в Вене. Впрочем, от нее Альбусу пришло письмо с напутствием.

«Совершенно не представляю тебя учителем: ты или доведешь их до слез, или сам убежишь и напьешься (шутка). Я помню, как ты учил нас невербальным заклинаниям, беспалочковой магии и Патронусу — стало быть, опыт у тебя есть, хотя эти ребята, конечно, глупее нас. Если что — Спэрроу всегда к твоим услугам.

Хочу предупредить, что на третьем курсе, на Слизерине, учится моя маленькая кузина Белинда Гринграсс, сестренка Элфрида. Будь с ней построже — чуть что, сразу посылай к Спэрроу (и это уже почти серьезно, потому что Белинда — противная маленькая гадюка). Да и Элфриду спуску не давай».

Альбус явился в Хогвартс за день до начала занятий и не столько из чувства ответственности, сколько из-за того, что с квартиры его настойчиво попросили съехать: все углы и щели в ней пропахли драконьей кровью и прочими зельями и реактивами, которые Альбус использовал в опытах, а сверх того кроличьим пометом (хотя кролик к тому времени месяц, как сдох). Подписав ворох бумаг, выданных директором, который за эти месяцы страшно постарел, пожелтел и не расставался теперь с пледом, Альбус получил ключ от выделенных ему комнат и покатил чемодан и клетку с Фоуксом по коридорам.

Казалось, каждый камень улыбался ему, поздравляя с возвращением, — и Альбус улыбался в ответ. Портреты на стенах здоровались и кивали, он махал им рукой и кланялся, а дамам отпускал комплименты. Он подмечал, что изменилось, радовался всему, что осталось прежним, словом, чувствовал себя путником, вернувшимся из странствий. Вспоминалась ему снова школьная жизнь, походы в Запретную секцию, побеги в Хогсмид, полеты, жаркие поцелуи с Викки и Камилла — в черном платье, залитая солнцем — но даже это последнее воспоминание вызвало не кинжальную боль, как прежде, а тихую грусть и нежность. Встретились ему и факультетские привидения, всей компанией куда-то летевшие — и очень тепло поздравили с назначением.

— Кажется, против нас тут ничего не имеют, — задорно сообщил Альбус фениксу уже в собственных комнатах, водружая клетку на тумбочку. Фоукс довольно курлыкнул и небольно ущипнул, прося зернышек.

Долго раздумывать, чем бы занять вечер, не пришлось: к нему постучался Кей, немедленно извлекший из нагрудного кармана бутылку огневиски.

— Отметить ваше назначение, — пояснил он. — Да и мое заодно. Я ведь теперь декан Рейвенкло.

— Я не понимаю, почему вас давно им не назначили, — искренне ответил Альбус. — Вы так здорово придумали с запиской.

— Да, это было одно из лучших решений в моей жизни, — зевнул Кей. — Любопытно, не вернется ли профессор Корнфут. Насколько знаю, мистер Дервент написал заявление об уходе. Он мне не нравился, Мерлин с ним. Хотя и Корнфута Блэк вряд ли возьмет назад.

Они вызвали эльфа и велели ему принести хлеба и бараньих котлет. Альбус размял немного мяса и крошек для феникса и снова принялся слушать.

— Блэк, скажу я вам, не интриган, нет, — рассуждал Кей. — Вы, конечно, и студентом его не боялись, а уж сейчас и подавно не будете… Он личность, в общем, глупая. Дорожит семьей и честью. Только дико самолюбив — вот беда! Самолюбив и жесток. Для него его пост — доказательство того, что он хоть чего-то стоит в жизни — хотя, по-моему, его в этом ничто не убедит окончательно. Вот потому любое хулиганство он и воспринимает, как личную обиду, и, надо думать, наслаждается, представляя, как на коже ученика появляются кровоточащие раны. Что с ним самим будет теперь? Страшно подумать. Нет ничего хуже, чем такой человек, переживший унижение.

Кей зажевал рюмку бараньей котлетой и снова себе налил. Вообще, бутылку он опустошал на удивление бойко.

— Мы надавили на него, можно сказать, всем коллективом. Сказали, что все уволимся, если вас не возьмут преподавать. Кто-то вас даже в министры магии предлагал выдвинуть… да, мистер Дамблдор, у вас еще все впереди! Однако, — Кей хихикнул, — я боюсь, он посчитал, что вы с этим… ну, вы поняли… в сговоре. Недаром же вы назвали его кличкой.

Альбуса необъяснимо передернуло.

— Я давно его искал. Он сводил с ума Лэма и… — он недоговорил, предпочтя опрокинуть рюмку. Кей отвел глаза.

— Полагаю, на комиссии вы принесли Непреложный Обет о неразглашении. Я прав?

Альбус кивнул.

— Любопытно, насколько рискованно для вас теперь высказать предположение о том, что же это было за существо.

Альбус пожал плечами.

— Полагаю, когда-то он был человеком. Таким же волшебником, как и мы, ученым. А потом что-то произошло, — он положил подбородок на скрещенные руки. — Может, во времена, когда он жил, была такая же рутина и скука, как и сейчас.

— Любое время, в которое живет человек, кажется ему рутиной и скукой, — вставил Кей. — Хотя потомки будут потом это же время называть героическим или кровавым.

— Но он этого не знал! — фыркнул юноша. — Точнее, ему было все равно. Ему было скучно. Наверное, стал искать пути… вырваться… Стал искать себе какое-то другое время. И каким-то образом в самом деле смог влезть в иное временное пространство, что ли… Не знаю, как назвать точнее. Лэм сейчас работает над этим вопросом.

— Да, я знаю, он изучал маховики времени в Отделе тайн. Но если ваши предположения верны, он идет не совсем по тому пути, — Кей опрокинул рюмку в себя. — Искать надо скорее там, где имеет место иллюзия, подобие иной жизни. Вы когда-нибудь слышали про зеркало Еиналеж?

— То, которое отражает самое тайное желание? — Альбус на секунду представил себя стоящим перед зеркалом, в котором отражались бы живые родители и Джеральдина, румяная Ариана в галстуке Рейвенкло и какой-то парень, нежно обнимающий ее за плечи, жмущаяся к самому Альбусу Камилла и Аберфорт, помирившийся с ним, — и пожелал себе никогда в жизни не подходить к этому зеркалу близко. — Слышал, конечно.

— Оно ведь показывает иллюзию другой жизни, которая могла быть у человека, — голос Кея увлажнился. — И сводит с ума.

— Нет-нет, — Альбус потряс головой. — В случае с зеркалом все слишком… логично. Человек сходит с ума от того, что знает: он хочет невозможного. А тот… Он работает иначе. Вы же видели все. Его орудие — не наши простые, понятные желания, а абсурд.

Кей бросил на Альбуса тяжелый взгляд.

— И все же откуда вы узнали его кличку?

— Мне сказал ее Асклепиус Гонт, — признался юноша.

— Сам Гонт?! — Кей присвистнул и тут же словно опомнился. — Не примите за пиетет перед чистокровными. Асклепиус Гонт — один из выдающихся ученых нашей эпохи, хотя и в области, которая у многих вызывает нарекания. Не могу сказать, что одобряю некромантию, но сама его работа в самых неизученных сферах грандиозна.

Он допил то, что еще оставалось в бутылке.

— Я когда-то мечтал добиться встречи с ним. Давно, еще когда увлекался темной магией. Азкабан помешал…


***
К удивлению Альбуса, у которого наутро слегка ломило виски, Кей появился в Большом зале бодрый и в прекрасном расположении духа.

— Антипохмельное зелье, — прошептал он. — Ставит на ноги за полчаса. Правда, что творится в эти полчаса, лучше не вспоминать, зато потом летаешь, как на крыльях.

Альбус кивнул, со своего места за преподавательским столом с любопытством оглядывая рассаживающихся учеников. Кто-то клевал носом, кто-то спешно читал учебник; одни перешептывались, другие ругались, но Альбус с удивлением осознал вдруг, что все они до единого, собравшиеся здесь, — совсем еще дети. Они нуждались в покровителе, в ком-то, кто повел бы их за собой. Ему захотелось раскинуть руки, их всех покрывая.

— Не многовато ли вы улыбаетесь, Дамблдор? — проскрипели рядом. Альбус обернулся — около Кея сидел Сполдинг. — Я помню о ваших заслугах перед школой, но все же удивлен тем, что вас взяли преподавать. Вы уверены, что достаточно серьезны и имеете твердые моральные принципы?

— Я буду преподавать трансфигурацию, а не моральный кодекс, сэр, — Альбус отмахнулся и принялся за пудинг с рисом.

— Первый ваш урок — у моих третьекурсников, совместно со Слизерином? — пробормотал Кей. — Что ж, успехов. Спокойный поток, кажется. Там учится младший сын директора, но он не будет доставлять вам особых хлопот. Вот… — он вдруг кашлянул, хмыкнул под нос и взялся за отварную рыбу.

Легкое волнение настигло Альбуса лишь перед самым кабинетом, да и то — приятное, похожее на ощущение, когда летом в первый раз собираешься купаться. Он спокойно двинулся навстречу толпе подростков, поджидавших его у кабинета, отпер двери и сделал им знак пройти. Кажется, на него смотрели с любопытством, но он невозмутимо достал журнал и провел перекличку.

— Ну что ж, леди и джентльмены, — он обвел взглядом класс. — Трансфигурация — наука о превращениях, то есть предмет сугубо практический, как и все магические дисциплины, в принципе. Но начнем мы все-таки с теории, с самого основного. Как происходит превращение, кто мне скажет?

Класс потерянно молчал. Младший сын директора, Сайнус Блэк, белокурый мальчик с выпуклым лбом, с недоумением посмотрел на соседа по парте — худенького темноволосого Гектора Трэверса. Тот робко поднял руку:

— Ну, сэр, мы должны сосредоточиться на результате, произнести заклинание…

— Верно, — кивнул Альбус нетерпеливо. — Но что происходит с предметом, когда вы сосредотачиваетесь и произносите заклинание?

Гектор покраснел и потупился. Кудрявая девочка со светло-зелеными глазами — Белинда Гринграсс, та самая кузина Виктории, — подняла руку.

— Профессор Колдфиш никогда нас об этом не спрашивал, — проговорила она, мягко растягивая слова. «И потому случилось так, что в директорское кресло сел его костюм», — подумал Альбус, а вслух сказал:

— Мисс, вам придется смириться, что у меня другая методика. Я хочу, чтобы вы понимали, что делаете.

Класс подавленно молчал: видимо, они совершенно не понимали, что отвечать на такие вопросы, не задумывались о сути превращений как таковых. «Удружил Колдфиш», — вздохнул Альбус про себя.

— Вы можете не понимать того, как делаете, то, что делаете, но в таком случае пределом ваших возможностей будут простейшие заклинания. Неужели тут собрались совершенно неамбициозные люди?

С этими словами Альбус превратил занавеску в сверкающий поток пламени, закрутившийся над ним огненной спиралью, после чего превратил его в ледяной столб, застывший посередине зала. Еще один взмах — и столб разбился, а осколки превратились в цветы, которые он рассыпал по столам учеников.

Несколько девочек восторженно зааплодировали. Белинда Гринграсс задумчиво понюхала цветок. Глаза плотного черноволосого мальчика, Эллоура Лестрейнджа, налились кровью, он тяжело задышал от ярости. Маленький Блэк походил на замороженную рыбу. Трэверс лихорадочно листал учебник.

Девочка с прямыми золотистыми волосами повертела в руках упавшую к ней на стол лилию.

— Сэр, — начала она тихо. — Мне всегда казалось, что трансфигурация — как бы ускоренный процесс того, что само происходит в природе, правда? Плоть разлагается, становясь пылью…

Слизеринки, как один, издали брезгливое восклицание, Трэверс вздрогнул.

Девочка продолжала:

— Кровь засыхает, вода становится льдом или кипятком. Это все смена состояний, когда, наверное, меняется структура материи, правда?

— Именно, — согласился Альбус. — Десять баллов Рейвенкло, мисс…

— Фенелла Помфри, — девочка отрешенно смотрела сквозь него куда-то на стену. Альбус вдруг почувствовал, что у него холодеют пальцы. Сейчас, когда он полностью разглядел ее лицо, то заметил явное сходство с Арианой — если бы не мелкие веснушки, светлые брови и ресницы и совершенно не вьющиеся волосы, рейвенкловка была бы ее копией.

— Но все-таки, — он перевел дыхание, отвернувшись, — хотя суть и одна, но превращение позволяет изменять структуру тканей гораздо сильнее, чем естественные процессы. Поэтому, скажем, в природе вода может стать льдом, но не вином. А мы можем сделать ее вином, если захотим.

— Но ведь замерзание воды — обычный процесс, сэр, — Трэверс, оторвавшись от учебника, осторожно поднял руку. — Как он может быть сродни волшебству?

— А в чем, по-вашему, разница между волшебством и не-волшебством, мистер Трэверс? — посмотрел на него Альбус, улыбнувшись — хорошо, что он, кажется, и правда хочет понять.

— Ну… — мальчик чуть растерялся. — Волшебство — это то, что делает волшебник с помощью заклинания и волшебной палочки…

— Именно! — подхватил Эллоур Лестрейндж. — А воду любой маггл может заморозить!

— Значит, — улыбнулась Фенелла, — магглы тоже способны на маленькое волшебство.

Альбус улыбнулся еще шире.

— То, что мы называем замерзанием воды, как вы знаете, закон природы. То, благодаря чему из палочки вылетает заклинание — тоже закон природы, как и все другое. Так есть ли фундаментальное отличие?

Гектор приоткрыл рот.

— Но сэр… Мы волшебники… У нас другая культура, другое общество… У нас есть палочки! А получается, мы отличаемся от магглов только тем, что можем… хм… менять природу больше, чем они? Количеством, а не качеством, если можно так выразиться?

— На самом общем уровне — да, хотя если спустимся ниже, качественное отличие появится. Разница здесь — лишь в категориях.

Гектор с облегчением вздохнул. Прозвенел звонок, и ученики стали расходиться. У порога Эллоур вдруг толкнул Фенеллу на пол и вылил чернила ей на спину.

Мгновенно оказавшись рядом, Альбус коротко и с силой ударил Лестрейнджа по лицу — так, что брызнула кровь. Обернулся, чтобы подать руку Фенелле, но она уже поднялась сама — все с тем же отрешенным видом. Белинда Гринграсс весело блестела глазами, Трэверс, не имея возможности уйти, пытался слиться со стеной.

— Джентльмен не поднимает на девочек руку. Если вы забыли, я напомню, — отчеканил Альбус и вернулся в кабинет.


Часть 2. Справедливость и воздаяние

Поезд вырвался из румяного зимнего заката, застилая небо черным дымом; стуча и трубя, подкатился к вокзалу и стал замедлять ход. Геллерт вытянул шею, чтобы поскорей увидеть Викки. Ему показалось, что в окне мелькнули ее золотые волосы, и он заработал локтями, расчищая путь к вагонам. Виктория не заставила себя ждать: она первой из пассажиров выпорхнула на подножку и бодро замахала ему.

Он немедленно побежал навстречу, и через секунду они сжимали друг друга в объятиях. Ее кожа, свежая и упругая на морозе, ощущалась еще сильнее — и залп горячих поцелуев приятно смешивал холод и теплоту.

— Я ужасно соскучилась, — тараторила Викки в перерывах между поцелуями. — И ужасно замерзла. В поезде что-то сломалось, стало холодно, а моими соседями по купе были магглы, я даже не могла наложить согревающие чары. Проклятый Статут!

Она склонила голову ему на плечо.

— Вообще, знаешь, я все-таки ужасно устала. Так выматываюсь с поездками… И почему так далеко аппарировать не получается? В общем, буду отдыхать у тебя, пока ты сам от меня не устанешь. А сейчас купи мне чаю, тут ведь есть буфет? Иначе, боюсь, слягу с инфлуэнцией.

Геллерт спешно отвел ее в привокзальный буфет, где сам нередко забивал голод ржаными лепешками или грушами, и не без любопытства стал наблюдать, как Викки, обхватив пожелтевшего от времени стакан ручками в дорогих светлых перчатках, с наслаждением пьет весьма дрянной чай. Пуще разрумянившись в тепле, она продолжала сбивчиво рассказывать:

— Чтобы отвлечься, всю дорогу читала газеты — и магические, и маггловские, что смогла достать. Представляешь, здесь, в Вене, убит один из местных судей! Кажется, беднягу пытали, а потом задушили.

Геллерт приподнял брови и издал какой-то неопределенный звук. Виктория замолчала, словно испугавшись, и только когда они закрыли за собой дверь мансарды, где он жил, спросила:

— Ты знаешь об этом больше, чем написано в газетах, правда?

— Да, — ответил он и погрузился в недавние воспоминания.

…О приведенном в исполнение смертном приговоре, вынесенном мальчишке, внуку обираемой старушки, от имени которого он проник к Мюллеру, Геллерт узнал слишком поздно из газет.

Новость его потрясла и взбесила.

«Почему, ну почему я хоть одним глазком не следил за тем, что стало с делом Мюллера? Как я мог быть столь беззаботен?» Значит, пока он наслаждался жизнью, еще одного невиновного пытали в тюрьме и в итоге убили? Его ярость взорвалась, разбив на щепы стол. Если бы он хотя бы раньше узнал об аресте, то смог бы выкрасть парня из тюрьмы, сделать соратником… «Да, пора возобновить старые знакомства», — промелькнуло в голове.

Что ж. Раз поздно его спасти, осталось лишь показать негодяям и подонкам, что ни одно их преступление не останется безнаказанным. Пусть они дрожат, когда будут брать взятки. Пусть дрожат, выдавая карательные указы полиции. Пусть дрожат, подписывая приговоры — пусть слух о нем расползается по всей империи! Тогда к нему потянутся молодые, чьи прогрессивные воззрения подавляются старыми ослами и казнокрадами, славянские народы — к ним Геллерт относился с брезгливостью, как к слишком назойливым и неспособным к организованной деятельности людям — неважно, они сослужат свою службу его делу. Когда власть начинает бояться и не может решить проблему, она усиливает репрессии. Когда это не помогает, зажатый организм страны начинает шататься. И тогда государства устраивают войны — вечное лекарство против внутренних проблем. Когда дойдет до этой, роковой их ошибки, популярность Геллерта и его организации будет уже огромной — им не составит труда вонзить нож в сердце ослабевшей имперской бюрократии.

От планов его вернула на землю мысль о казненном пареньке. Геллерту не составило труда узнать имя и адрес судьи, вынесшего приговор, и через два дня он уже проник к тому в дом. Чтобы избежать лишних жертв, дождался, пока молоденькая жена судьи уйдет с падчерицей в театр.

Обезоружив и связав судью, Геллерт спокойным, ледяным голосом поведал ему, как и за что он убил Мюллера. Судья, слегка полноватый белокурый человек в очках, средних лет, но сильно обрюзгший, был до смерти напуган, хотя старался не подавать виду — но Геллерт видел, как сжаты его кисти и как течет капля пота по лбу.

— Так есть ли у тебя, выродка, хоть одно слово в свое оправдание? — процедил Геллерт, ненавидяще глядя судье прямо в глаза.

— Убийство есть убийство! Вы думали добиться этим — чего? Перебить всех? Я действовал исходя из имеющихся улик…

— Которых явно не хватало! — оборвал Геллерт. — Ты, прекрасно зная о том, что этот Мюллер был подонком, мразью, выродком — смеешь наказывать смертью за уничтожение этого существа? Да за него должны бы дать орден! — рявкнул под конец Геллерт, не справившись с негодованием.

— За убийство — орден? Вы так готовы перебить всех, но к чему приведет это все? Эти убийства, анархия, революции… Только кровь! Да, многие злоупотребляют, но… Но если делать, как вы, глупый мальчишка, крови будет только больше!

— Хватит словоблудия! — взорвался Геллерт. — Ты трус, от каких все всегда загнивает! Хуже того, такие как ты — ручные шавки воров и служат им, как псы, за кость на блюде! Круцио!

В тот момент судья был ему омерзительнее, чем сам Мюллер — прикрывать собственные страх и корыстные мотивы за заботой о том, как бы не стало хуже!

— Можно подумать, при вас, кровопийцах, так хорошо, что и век бы так жили? — кричал он грозно. — Конечно, ВЫ с Мюллером охотно бы жили!

Он снял заклинание, оставив судью тихо поскуливать на полу, и продолжал уже тише:

— Ты, пес, отправил на виселицу мальчишку, который якобы отомстил за свою бабку, которую лопающийся от жира и золота вор выгнал с ее же клочка земли — ему уже тесно, не помещаются бока! Если ЭТО не заслуживает смерти, тогда смертной казни быть вообще не должно. Теперь ты прочувствуешь все сам, окажешься на его месте! Asphyxeo tenebrae!

Струйки тьмы окутали горло судьи, заползая в рот, закручиваясь спиралью. Он покраснел и начал чернеть — удавка действовала медленно, сжимая не только шею, но и выворачивая собственную магическую энергию волшебника против него самого. Геллерт мог придушить его быстро, но судья должен был успеть понять. Он дергал и сучил ногами, и Геллерт кричал ему:

— Вспоминай! Вспоминай того парня! Вспоминай свинью Мюллера, чьи преступления ты защищал!

Судья уже чернел, когда Геллерт поднял его под потолок и свернул шею — в один момент.

…Рассказ вымотал его, и парень обессиленно рухнул в кресло.

— Ну, что скажешь? — спросил он Викторию мрачно. — Я палач и убийца?

— Нет, конечно, нет. Хотя, — она замялась, — я бы не осудила на смерть за ошибку. Вот если бы он повесил того парня, купившись на взятку от семьи Мюллера…

— Против парня ничего не было, — ответил Геллерт. — Состряпанность этого дела очевидна, они взяли первого попавшегося, не утруждая себя поисками… И довели дело до петли, хотя будь у той собаки хоть капля совести, он бы не вынес смертный приговор! Ничего, ничего… Они начнут бояться! Бояться воровать, бояться карать невиновных — я буду их, как бешеных собак! — он взмахнул рукой, повышая голос. — Отстреливать, как бешеных псов, пока они не замрут от страха в своих высоких кабинетах! — Геллерт вцепился в ручки кресла так, что побелели пальцы, и говорил все быстрее, глядя прямо перед собой.

Викки устроилась поудобнее на софе и поджала под себя ноги.

— Когда ты планируешь начать? — серьезно спросила она. — И с чего ты начнешь? Ты великий волшебник, у тебя Бузинная палочка, и все же, если будешь совсем одинок, то не выстоишь долго против всего мира.

— У меня было несколько хороших друзей в Дурмстранге. Я возглавлю дело, а они будут искать новых членов и пропагандировать нашу цель. Жестокость власти будет играть нам на руку — молодежь будет вынуждена идти к нам, ведь давить из страха будут всех, кроме самых лояльных. Народы империи станут негодовать, власть перекроет воздух — и все погрузится в реакцию, а значит, прогресс встанет, и проблемы только будут расти и расти. У власти не останется другого выбора, кроме войны — и после нее, когда режим окончательно ослабнет и станет ненавистен всем, мы достигнем пика популярности, особенно среди молодых. Взять тогда власть будет делом нетрудным.

Геллерт протянул руки вперед, и их пальцы сцепились в замок.

— А каково будет у вас в новом мире положение женщины? — Викки вдруг дерзко улыбнулась.

— Такое, какое женщина заслужит своими талантами и умениями! Если она видит себя все там же, на кухне с детьми, там ей и быть. В новом же мире нам понадобятся другие женщины — которые не боятся действовать сами, сражаться или вдохновлять на поле боя, становиться героинями новых легенд, сказаний, мифов!

Викки обвила руками его шею.

— Ну что ж… А теперь позволь мне немного побыть домохозяйкой. Уверяю тебя, не далее, как позавчера, я разбила пару витрин и облила краской одного господина, который выступал против женского образования. Но сейчас мне просто хочется заварить нам на двоих кофе и намазать бутерброды.

— Как же я люблю, когда противоположности сочетаются в одном! Это зрелище возбуждает не меньше восточных танцев!


***
Утром в Сочельник Геллерт проснулся от странного запаха, доносившегося снизу. Принюхался: пахло гарью. Виктории рядом не было. Он живо выскочил из комнаты — мерзкий запах стал сильнее, и послышались возгласы Викки.

— Что случилось? — забыв, что может разбудить хозяйку и ее внуков, выкрикнул Геллерт, перегнувшись через перила.

— Не бойся, все живы, — Викки подошла к ступенькам, вытирая руки о хозяйкин фартук, повязанный поверх ее домашнего платья. — Но омлету с беконом, кажется, не быть.

— Омлету с беконом? — Геллерт удивленно вздернул брови. Она вздохнула.

— Я хотела принести тебе завтрак в постель, омлет с беконом и кофе. Но отвлеклась, и вот… — она огорченно показала на почерневшую сковородку, в которой дымилось что-то обугленное. — Но там еще остались и яйца, и бекон! — добавила она торопливо.

— Хорошо, — с притворной строгостью ответил Геллерт. — Только не повторяй больше своих экспериментов… Пока. Мы позавтракаем яйцами вкрутую, ты не против, моя Победа?

…Они пили кофе, любуясь, как соседские дети, выскочив из дому с утра пораньше, играют в жмурки. Мальчик, которому завязали глаза, тыкался, как слепой котенок, бестолково размахивал руками и в конце концов, так никого и не поймав, упал в снег.

— Кто-то сказал бы, что вся наша жизнь такова, — вздохнула Викки, с легкой грустью наблюдая, как ребенок, стараясь не плакать, поднимается и отряхивается.

— Так сказал бы твой толстый первый жених? — Геллерт почувствовал, как мгновенно подняла голову ревность. Виктория замахала руками.

— Нет, нет! Просто есть такие люди… Пессимисты, — она фыркнула, — которые наслаждаются, говоря, что наша жизнь безнадежна. Что ни делать, будешь только тыкаться вслепую и в конечном итоге упадешь.

— Конечно, наслаждаются, — ответил Геллерт резко. — Они же нашли, чем оправдать собственную лень и трусость! Более того, скажу тебе: из их числа был и тот судья, и прочие, кто потворствует Мюллерам.

— Это понятно, — Викки откинула упавшую на плечо медовую прядь. — Но объясни, как становятся самими Мюллерами? Как человек перестает быть человеком и превращается в свинью?

— А был ли он человеком? Я не знаю, почему я такой. Меня воспитывали, в общем, как и всех других. Но словно было во мне что-то… что не давало ни подчиняться, ни верить чужим словам, искать свой путь и стремиться только к тому, чего я хочу. У них — другое. Одни пассивно подчиняются указаниям, другие выбирают адаптироваться и извлекать выгоду из своего соответствия существующим правилам. Их дело — я привык мыслить дальше уже существующего.

Викки слушала, прижавшись к раме лбом, и косилась то печально, то лукаво.

— Помню, как мы с друзьями в прошлом году справляли Рождество. Денег у всех было в обрез, еле наскребли на пирог и курицу, да Элфиас из трактира притащил котелок картошки. Но такое удивительное было ощущение… Знаешь, как будто мы в преддверии чего-то грандиозного. Ведь в прошлом году был рубеж века. И мне кажется, новый век встряхнет этот мир, как реторту с зельем.

— В таком случае, думаю, первый его год надо проводить достойно, — Геллерт поцеловал ее. — Знаешь, что мы будем делать? В прошлом году на Рождество мне было скучно, и я… — он неожиданно смутился, — в общем, ходил, заглядывал в разные дома — было интересно, как люди готовятся к празднику… А ночью превратил нескольким детям угольки и дрова в игрушки, — Геллерт потупился и отвел взгляд в стороны, стесняясь своей сентиментальности и немного гордясь собой.

Викки рассмеялась и поцеловала его.

— Давай-ка в этом году расширим программу. Устроим фейерверк где-нибудь на площади, засыплем конфетти похожих. С игрушками идея прекрасная, но вдвоем мы наделаем их вдвое больше, правда? И сделаем себе праздничный стол! — она покраснела, спохватившись. — Ну, или просто сходим в ресторан!

…Вечером полицейский на площади Шток-им-Айзен-плац, зябко притопывавший и хлопавший в ладоши, с удивлением заметил юношу и девушку, упоенно игравших в снежки. Снега выпало сосем немного, и он не понимал, откуда они брали все новые горсти. Девушка заливисто смеялась, откидывая голову, так что ее золотые волосы совсем разметались, а как удерживалась кокетливая зимняя шляпка, и вовсе было непонятно.

Девушка вдруг остановилась, сложила руки и запела на незнакомом языке, а юноша смотрел на нее, затаив дыхание. А потом они оба взметнули руки, и в воздухе взорвался такой фейерверк, какого полицейский не видывал за всю свою жизнь — кажется, даже в честь рождения наследника у императорской четы не устроили бы подобного.

Прохожие, до того с немалым осуждением наблюдавшие за молодой парой, удивленно заахали: на них посыпалось с неба конфетти. Полицейский крякнул и кашлянул: по совести, ему давно пора было сопроводить парочку в участок за нарушение общественного спокойствия, да уж больно хороши, молоды, радостны были оба, и даже интересно становилось наблюдать, что же они выкинут в следующее мгновение. А выкинули они вот что: у полицейского, который к тому времени продрог, как собака, в руках вдруг оказалась горящая кружка пунша. Он охнул и отбросил ее, а парочка куда-то исчезла.

И пока он пытался отдышаться и тряс головой, Геллерт и Викки под чарами невидимости бесшумно вошли в один бедный домик. Там в тесной комнатенке, даже не украшенной к празднику, стояла кроватка, где спали две девочки лет пяти-шести. Рядом на топчане примостился, укрывшись лоскутным одеялом, мосластый подросток.

— Посмотри-ка на них, — прошептала Викки, наколдовав свечу. — Чистые ангелочки!

Девочки мерно посапывали, разрумянившись во сне; их белокурые волосы растрепались и смешались. Между ними лежала изрядно потрепанная тряпичная кукла. Викки перебрала их одежду, висевшую тут же на колышках: платьица были застираны и перештопаны.

Взмах палочки — и две щепки, заготовленные заранее, стали нарядными фарфоровыми куклами, а два лоскута — шелковыми платьями в оборках. Геллерт усмехнулся и обратился к старшему брату девочек. На переносице у него были следы от очков. И правда, очки нашлись тут же, на лежавшей в изголовье зачитанной книжке про мушкетеров, грубые, в жестяной оправе, с треснувшим стеклом. Делом одной минуты было починить очки и наколдовать мальчишке пару новых книг — «Фауста» Гете и сборник пьес Шиллера.

Они обошли множество домов: наколдовали крепкому мальчишке с содранными коленками новых оловянных солдатиков и игрушечную саблю, музыкальную шкатулку — темноволосой девочке лет двенадцати, книжку про Гулливера — толстячку, который даже во сне казался умным и ехидным, и еще много кукол, мячей, кубиков и тряпичных зайцев и мишек. Близилось утро, когда оба, неспешно бредя по улице, попались в веселую толпу подгулявших студентов, которым вздумалось водить хоровод. Все галдели, обнимались, пели нестройными голосами и кидались снегом в окна почтенных бюргеров — Геллерту и Викки такое времяпрепровождение пришлось по душе. Пару раз им удалось заморочить полицейских, пытавшихся призвать толпу к порядку.




Уже светало, когда влюбленные, умаявшись, ели сосиски с жареным картофелем и пили кофе в какой-то забегаловке. Викки, сияя довольной улыбкой, глядела на Геллерта, который, проголодавшись, кажется, был готов слопать и ее порцию.

— Тебе краска попала на лоб, — вдруг побормотала она. — Не знаю, откуда, но сейчас вытру.

Викки сунула руку в карман, но вместо платка вытащила скомканный лист плохой бумаги. Размытый шрифт гласил:

«НЕ ОСТАВАЙТЕСЬ БЕЗУЧАСТНЫМИ

Министр магии выступил с очередной инициативой — ввести налог на волшебные палочки. Возможно, кто-то из подданных ждет, когда введут налог на воздух? И это в то время как родителям приходится отдавать последнее за обучение отпрысков, а приближенные министра, в частности, господин фон Зауэр, приобретают очередное поместье в Ницце; видимо, этот господин — последний, в чей кошелек министерство позволит себе залезть.

Хватит позволять себя стричь — мы австрийцы, а не овцы! Собирайтесь на демонстрацию двадцать шестого декабря, на площади Ам-Хоф! НЕТ очередному грабежу! Фон Таузига — в отставку!»

Геллерт и Викки внимательно посмотрели друг на друга.

— Ты думаешь о том, о чем я, моя Победа? — он поцеловал ей руку.

— Я думаю о том, как бы туда пойти, — Викки блеснула глазами. — А ты?

— Совершенно о том же. Заодно, как знать, не удастся ли нам найти единомышленников?



С каждой площадью Вены у Геллерта были связаны собственные воспоминания, не всегда соответствовавшие духу места. Видя площадь Ам-Хоф, он вспоминал, как семилетним мальчиком впервые выехал в город верхом — не на пони, пони отец не признавал, а на настоящей лошади — рядом с отцом, куда-то его сопровождая. Ощущения были смешанные: лошадиный пот вонял, а мальчишка не переносил резких запахов; тот факт, что он лишь сопровождающий, был унизителен, но то, что он может смотреть на толпу свысока, возмещало по крайней мере необходимость терпеть лошадиный смрад.

У одного из фонарей отец остановился.

— Видишь тот фонарь? — махнул он рукой, указывая сыну. — Здесь в сорок восьмом году чернь повесила министра фон Латура.

В голосе отца прозвучало, кажется, некоторое сожаление, и Геллерт, уже тогда бывший изрядным упрямцем, хмыкнул:

— За дело, наверное.

Отец молча стиснул хлыст. Геллерт встретил его жест равнодушно: он представлял себе болтающегося на фонаре усатого военного и чувствовал удовлетворение, словно свершилось правосудие.

И сейчас, когда он глядел на толпу, окружавшую памятник Радецкому, ему казалось, что над ней снова раскачивается висельник. Толпа — громко сказано, правда, тут не набиралось и сотни человек, однако так было даже удобнее каждого, хотя бы из самых ярких, оценить по отдельности, присмотреться к нему.

Людей в возрасте он отбросил сразу — почтенные профессора, интеллигенты с бородками в дорогих костюмах и плащах его не интересовали — они горазды поговорить, но этим и ограничиваются, не переходя к делу. Люди попроще были, понятно, недовольны сокращением и так небогатых доходов. Обычные, простые люди, мужчины — не дураки подраться, женщины — из тех, кто привык собачиться со всеми подряд. Глупо ожидать заманить обывателей в подполье.

Молодежь выглядела интереснее. Тощие, как и положено, глаза у многих горели искренним негодованием. Девушки, правда, выглядели слишком тонко и ранимо, да и многие парни — не старше его, это точно, бойцами не казались. Но и в России именно тощие, болезненные студенты бросали бомбы в царя и его лакеев. Отметив нескольких, он переместился к ним поближе — чтобы обратить на себя внимание чуть позже.

В это время Викки схватила его за рукав.

— Гляди! Один влез на столб!

Геллерт оглянулся: длинный парень с кучерявой головой, с торчащими кадыком и подбородком, обхватив тощими ногами фонарный столб — жаль, не тот, знаменитый — и цепляясь костлявыми пальцами, карабкался, как обезьяна.

— Иоганн, — прошептал он.— Викки, это же Иоганн Гешихтен, мой однокурсник! Хо-хо, так он уже освободился из этой тюрьмы под названием Дурмстранг! Ну, сейчас будет театр.

Юноша на столбе прочистил горло.

— Волшебники Вены, очнитесь! Что для вас волшебная палочка? Просто кусок дерева? Нет, это продолжение вашей правой руки! Сейчас вводят налог на волшебные палочки — а после что? Введут налог на правые руки? А тех, у кого нет средств, будут сначала лишать палочек, а потом рубить им руки, как это делается у арабов за воровство? Но по какому праву честных бедняков будут приравнивать к ворам и калечить? — его голос надрывался. Он держался за столб одной рукой, а тонкие пальцы другой, чуть дрожа, взмывали в воздух. — Долой фон Таузига! Здесь, вон на том фонаре, был повешен душитель свободы фон Латур, и я вижу, фонарь снова пуст. Он выдержит тушу настоящего вора! Фон Зауэра — на фонарь!

Кто-то из толпы подхватил крик, хотя Викки зажала рот ладонью, чтобы не смеяться.

— Зауэра — на фонарь! — крикнула она, будто бы дразня Иоганна. Тот, решив, что его одобряют, улыбнулся и затянул:

— Навеки знай, бунтарь:
Твой лучший друг — фонарь…

Геллерт помнил, что Иоганн еще мальчиком любил стихотворные экспромты. Вики насмешливо подхватила:

— Особенно же тот, что крепко сделан!

— Нет толку, коль горит,
Зато когда разбит…

— Двоих подонков он удержит смело!

«Вон те парень с девушкой стоят ближе всего к Иоганну. Наверняка знакомые, — рассуждал между тем про себя Геллерт. — Разыскать Иоганна, спросить, как их зовут, что за люди… Кстати, узнать у него и про остальных наших. А через них можно выйти и на других…» Он машинально обернулся, и очень вовремя: Викки подбросила в воздух хлопушку. Уничтожив хлопушку, Геллерт схватил подругу за руку и аппарировал.

— Моя победа, — сказал он серьезно, взяв ее за плечи, — было неосмотрительно пускать хлопушки, кто-то мог принять ее за выстрел, и полиция открыла бы огонь.

Виктория расширила глаза и тут же потупилась.

— Прости, я не подумала… Я такая глупая! — кажется, она всерьез расстроилась, но Геллерт не мог на нее долго злиться, и тут же крепко обнял.

— Теперь ты знаешь, моя милая, теперь ты знаешь…

…Уже вечером, перед сном, они обсуждали его ближайшие планы, и Геллерт рассказал Викки о своих друзьях — тех ребятах, с кем он лучше всего ладил в Дурмстранге.

— Компания у нас была самая пестрая, и только одно нас и объединяло на первый взгляд: все мы были немцы. И то за исключением Ганса Ольсена: тот по отцу был швед. Ганс и оказался самым пронырливым: в двенадцать лет, когда нас еще не пускали в Лысогорье, умудрялся достать нам пива, а уж дальше и ставки принимал на квиддичном матче, и, добыв конспекты наших отличников, продавал их младшим курсам. Как-то он догадался разливать воду по бутылкам, превращать в пиво и подпольно продавать. Правда, тут-то его разоблачили и наказали.

Викки подавилась смехом.

— Воду в пиво — да он новейший делец! А кто еще с тобой дружил?

— Еще Фриц Гроссенберг — здоровяк, знаешь, любого из нас поднял бы, как пушинку, но отнюдь не глуп. Патриот Германии, каких поискать. Иоганн — его ты видела… Он, бывало, когда мы ничего не выучили, начинал перед учителем выступать в таком же духе. Иногда мне казалось, что ему нравится, когда у него неприятности. А так словно заряжал любое место, куда приходил: весело или грустно ему — и всем становилось весело или грустно. А особенно близок с ним был самый правильный в нашей компании — Георг Цвайерг.

— Занудная рыбина в очках? — Викки забавно вытянула лицо, придав ему кислейшее выражение.

— Отчасти. Но характер у него был тот еще. Он был очень слаб, падал в обморок при виде крови, совсем не умел летать. Так ты представь — каждое утро тягал гири, бегал, пока не начинало рвать, тренировался, пока в больницу не попадал, даже нарочно нарывался на наказание — чтобы научиться терпеть боль.

Викки почему-то поежилась.

— Страшный человек.

— Страшный? Сильный! Такие люди нам нужны. Ну и наконец, Эрлих Хофф. С ним сложно… — Геллерт потер подбородок. — Кажется, он был любознательным идеалистом, но… Он никогда не попадался, понимаешь? Его ни разу не наказали. Что-то подозрительное.

— И тем не менее, ты и его собираешься разыскивать?

— У меня пока нет выбора. Надо использовать всех, кого я знаю.


***
…Тридцать первого, когда Геллерт едва-едва проснулся — около двух часов дня — к нему постучала хозяйка и шепотом сообщила, что к нему пришел некий посетитель — не представился, и просил передать только одно — что он тот, «кого вы давно ждете». Геллерт не помнил, чтобы он кого-либо ожидал, и потому разбудил Викторию и велел ей одеться и на всякий случай приготовиться к бегству. Сам же он, спрятав Бузинную палочку в рукав, неторопливо и осторожно спустился, готовый ударить в любое мгновение. В углу он заметил фигуру, тут же поднявшуюся — человек стоял в черной длиннополой мантии, и капюшон закрывал его лицо, свисая почти до носа, весьма заметного.

Незнакомец шагнул вперед и обратился к нему приятным старческим баритоном:

— Герр Гриндевальд, прошу извинить мое вторжение, — начал он как бы неуверенно, — но, не скрою своей радости, мне удалось найти вас! Это поистине великая удача, смею надеяться — для нас обоих!

— С кем имею честь? — спросил Геллерт холодно, приподняв бровь. Незнакомец вызывал тревожное ощущение, но Геллерт не мог до конца понять, почему.

— Простите, не представился. Тем не менее, могу вас уверить — нет никакой необходимости держать меня под прицелом, — тонкие губы тронула улыбка, казалось, он прекрасно знал о палочке в рукаве. Посетитель откинул капюшон — и оказался пожилым человеком с римским профилем, румяными щечками, ироничной, но добродушной улыбкой. Он протянул руку, стягивая с нее тонкую черную перчатку:

— Меня в моей стране зовут Эдмундом Бальфортом, — сказал он медленно, — и занимаю я пост главы отдела по международным связям.

— Вы — англичанин? Кажется, я о вас… Что же вас ко мне привело?

— Долгая история. Но если отвечать кратко, то привели меня сюда интересы организации, которая много древнее и могущественнее любых министерств, в верховном совете которой я имею честь занимать место не под личиной уважаемого мистера Бальфорта, а под моей собственной. Организации, в которой есть место вам — то место, которое подобает человеку ваших талантов и умений, то самое, что откроет вам ключи к таким дверям, о которых вы только мечтали. Вы позволите мне рассказать вам все?

— Разумеется, — Геллерт остро ощутил, что слова старика — не блеф и не глупости. Он чувствовал, что на пороге его жизни оказались перемены — из таких, что меняют жизнь раз и навсегда. — Разумеется, я слушаю вас, — повторил он, — слушаю очень внимательно… сэр.