На следующий день.

На следующий день.

Из зеркала на Лёлю смотрела малопривлекательная физиономия. На скуле переливается лиловыми оттенками синяк. Нижняя губа распухла и покрыта корочкой запекшейся крови. Лоб расцарапан. Бровь рассечена. Леля злобно оскалилась на свое отражение.
- Слава богу, хоть зубы все на месте. - скривившись от боли, она ощупала здоровенную шишку на затылке. – Ну вот, теперь шрам будет. – резюмировала девушка обнаружив подсохшую рану. – одна надежда, что волосы отрастут, и его скроют.
Покосившись на выключенный еще с вечера телефон, Лёля поплелась в ванную.
Решив, что сегодня ее никакими калачами из дому не выманить, Лёля умылась и принялась за хозяйственные работы. Уборка и стирка заняли время почти до вечера. Внезапно в дверь позвонили. Недоумевая, кого принесла нелегкая, девушка осторожно заглянула в глазок. Никого не обнаружив, она развернулась и хотела вернуться к работе, но звонок снова требовательно затрещал. Леля рывком распахнула дверь, намереваясь задать хулиганам хорошую взбучку, но не увидала никаких хулиганов. Перед дверью стояло существо, едва ли по пояс Лёле, в шапочке с помпоном и огромной нотной папкой под мышкой и спокойно взирало на Лёлю круглыми голубыми глазками. Невозмутимо вытерев ноги о резиновый коврик, это недоразумение пропищало: «Я к Алле Михайловне» и протиснулось мимо Лёли в квартиру. Через несколько минут раздались невыносимо фальшивые звуки полонеза Огинского.
Леля ушла в свою комнату и натянула наушники. Но «молодое дарование» играло с таким энтузиазмом, что его не заглушал и «Рамштайн». Помучившись с четверть часа, Лёля напялила шапку и вышмыгнула на улицу.

Оля Воробьева сидела на лавке уже четыре часа. Так долго она не проводила время во дворе, наверное, с детсадовских времен. Но тогда она сидела с пластмассовым совочком в песочнице, а за ней наблюдала мама. А сегодня Оля сама была в роли наблюдателя.
Она почти не отрывала глаз от подъезда соседнего дома, она ждала Алика. Вчера полночи она провела в компании Стаса Фомина, обшаривая парк, но Алика они так и не нашли. Его телефон не отвечал. Оля была уверена, что Алик на нее обиделся, и чувствовала необходимость поговорить с ним. Неизвестно почему, она считала себя виноватой во вчерашнем инциденте, и уж во всяком случае, в том, что убежала и бросила его одного. Был еще один эпизод, который заставлял Олю испытывать вину… но она была не уверена, что решится сказать о нем Алику.
Дома ждали уроки, ждал Рахманинов, которого надо было разучить к городскому конкурсу, но Оля сидела на улице. Рахитичное осеннее солнышко периодически выглядывало из-за жидких тучек, но тепла не прибавляло. Оля продрогла и, то и дело, шмыгала носом. Но не уходила.

Стас Фомин с самого утра пребывал в отвратительном настроении. Вчерашняя ночь откровенно не удалась. Сперва это «явление» в баре. Потом ночные бестолковые блуждания по парку, вопли (Стас даже слегка охрип). А когда он, наконец, решился позвонить Аленке (или Иринке, черт побери), то она уже, видимо, спала и не брала трубку. В итоге, он приплелся домой часа в три ночи, злой, неудовлетворенный, охрипший и продрогший. А утром проспал в школу и получил запись в дневник.
Теперь еще Аленка (или Иринка, блин, надо же это когда-нибудь выяснить!) отказывалась встретиться, нудила что-то ревнивое, похоже ждала коленопреклоненных извинений и заверений в искренней любви. Ну, это-то он мог ей обеспечить с избытком, тем более, что родаки девушки по-прежнему были в отъезде, и этой ночью все еще могло выгореть.