Глава 20. Истина

Какая похожая ситуация и какая разная реакция. Удивляться тут, конечно, нечему, но все же… Как ни крути, а все снова повторяется. И то, что тогда меня выкопали из-под земли, а сейчас нашли в доме серийного убийцы в окружении десятка мертвецов, – всего лишь мелкие детали.

Я сижу в открытой машине скорой помощи, закутанная в мягкий коричневый плед и флегматично наблюдаю за происходящим вокруг меня хаосом. Люди в форме бегают, что-то кричат, возмущаются, опять бегают. Все это больше всего похоже на растревоженный улей.

А я просто сижу, сжимая в руках кружку с горячим чаем, и чувствую что-то, что нельзя выразить словами. Это слишком противоречиво и идет вразрез с моими убеждениями, но… Тогда, в прошлый раз, их приход был для меня подарком судьбы, долгожданным спасением от ужасной смерти, к которой я уже успела приготовиться. Словно сами ангелы спустились ко мне с небес, чтобы спасти мою ничтожную жизнь. Я была обязана им всем, но так толком и не поблагодарила. Прошло время, и эти люди вновь спасают меня. И сейчас я ненавижу их больше всех на свете. Ненавижу за то, что они сделали. Ненавижу за то, что пришли сюда и отняли мое счастье. Ненавижу за то, что никогда не поймут того, что сделали. Ненавижу. И не могу сказать им этого.

Через какое-то время, когда приезжают труповозки и люди в невзрачной черной форме начинают свою мрачную работенку, меня увозят отсюда. Женщина-врач суетится надо мной, словно не слыша моих возражений о том, что со мной все в порядке. Ну, за исключением травмированной руки. Но нет, мне за каким-то чертом ставят капельницу и насильно укладывают на каталку, словно тяжелораненую.

А мне уже все равно. Поняв и смирившись с тем, что теперь все будут относиться ко мне, как к жертве, серьезно пострадавшей и физически, и психически, я пускаю все на самотек, отключаюсь от происходящего. Пусть делают, что хотят.

В больнице вся эта волокита только усиливается. Когда меня везут на каталке по коридору, дорогу врачам то и дело норовят преградить корреспонденты и репортеры. Щелкают вспышки фотоаппаратов, слышатся крики и ругань, но это доходит до меня, словно из потустороннего мира. Меня это не касается. Никак. Пусть они сами разгребаются с этим дерьмом, раз решили в него ввязаться.

Бесконечные обследования, анализы, перевязки, сетования врачей то на одно, то на другое утомляют меня безумно, даже несмотря на попытку отключиться и от этого. Им не к чему придраться. Меня никто не бил, не насиловал и вообще не подвергал каким бы то ни было мукам. Кроме руки, которую я сама себе повредила тем камнем, физически я полностью здорова. Но, разумеется, никто не поверит мне наслово…

Когда же, наконец, со всем этим покончено, меня привозят в палату и оставляют одну, и мне даже начинает казаться, что все страшное позади, кошмар возобновляется.

– Эми!

Крик моей мамы мертвого разбудит, что уж говорить обо мне… Повернув голову в их с папой сторону, я ничего не говорю, только отмечаю, что выглядят они оба, в принципе, как обычно, если не считать некоторой осунутости. Не говоря больше ни слова, мама садится на кровать и порывисто обнимает меня. Она плачет, без конца говорит, как они за меня беспокоились, как рады меня видеть, а я слова из себя выдавить не могу. Меня не трогают слезы. И своих нет.

Все снова повторяется. Все, как в прошлый раз. Снова выгорели мои эмоции. Дотла. Без остатка. Излечившись от атараксии, я снова попала в ее спасительные объятья, не позволяющие мне сойти с ума окончательно.

Больше всего я хочу сейчас побыть одна. Я никого не хочу видеть, в том числе и родителей. Особенно их. Мне хочется кричать, кричать, кричать, что все это их вина. Что все было бы прекрасно, не вмешайся они. Что я видеть их не могу. Но, разумеется, я не кричу. Что бы я ни говорила, это не вернет мне Оскара. А если начну, меня точно не оставят.

– Где Бэлль? – это первое, что я спрашиваю, когда ко мне наконец-то возвращается способность говорить.

До этого я лежала, практически не реагируя на внешние раздражители. А сейчас уже глубокая ночь, и мой ступор сходит на нет. Мама все еще сидит в кресле возле кровати, папа уже ушел.

– Что? – уточняет она, пересаживаясь обратно на кровать и беря меня за руку.

Меня раздражает это. Не надо относиться ко мне, как к полумертвой! Но руку не отнимаю. Сейчас мне важнее узнать ответ на мой вопрос. Хотя это, наверное, неправильно, что первым, что я спросила, было не беспокойство ее состоянием, а беспокойство за змею.

– Где Бэлль? – повторяю я. – Где змея, которая жива в доме Оскара?

Мама смотрит на меня так, словно всерьез сомневается в моей вменяемости.

– Я не знаю ни о какой змее, Эми, – отвечает она негромко. – Никто из полицейских не сообщал ни о чем подобном.

– Вот как…

Интересно, где она? Или Оскар взял ее с собой, а я в той спешке просто не разглядела? А может, она почувствовала, что его больше нет, и уползла в какое-нибудь укромное место. Животным ведь свойственно уходить вслед за своими хозяевами.

– Тебе нужно отдохнуть.

Как же бесит! Так и хочется дождаться, пока мама уснет, и сбежать отсюда куда подальше. Хотя бы домой. Запереться там на все замки и…

Мысль обрывается, потому что я понимаю, что делать-то мне, в принципе, нечего. Все, как я и говорила. Часть меня все еще находится в том доме. Самая важная часть, превращающая меня из бессмысленной сомнамбулы обратной в человека. Я утратила ее. Навсегда. Тошно даже от одной только подобной мысли… И больно. Я совершенно разучилась жить самостоятельно. В одиночестве. Когда не с кем поговорить. Когда все видят только твою маску, которую сами же навоображали.

На кого ты меня оставил, Оскар?..

Но, как ни странно, я не чувствую, что без него моя жизнь вот-вот превратится в настоящий ад. Моя боль со мной, и с этим ничего не поделать. Наоборот, я даже рада, что она со мной, и не хочу, чтобы время лечило ее. Чтобы отобрала то единственное, что у меня осталось. Но в остальном… все было никак. Мне не хотелось выть от тоски. Суицидальных мыслей не возникало. Не было ничего. Полная апатия. И легкое презрение к тем людям, которые меня любят и за меня беспокоятся.

Как же я хочу снова остаться одна. Подальше от них. Подальше от этого суетного и беспокойного мира. В тихом уголке на краю реальности, где меня никто не побеспокоит. Как же я ненавижу все это…




– Вы что, с ума сошли?! – моя мама на повышенных тонах разговаривает с врачом, который только что пришел ко мне с одной щекотливой просьбой. Шанса ответить мне не дали. И когда она, наконец, поймет, что я уже не ребенок и вполне могу сама принимать решения? – После всего, что она натерпелась, вы снова хотите, чтобы она вернулась в этот кошмар?!

Мужчина в белом халате, вошедший ко мне в палату на следующий день, всего-навсего предложил мне сходить на опознание. Дескать, я – единственная, кто видел Оскара и остался в живых, следовательно, только я могу помочь им опознать его.

Какая-то часть меня целиком и полностью разделяет возмущение и праведный гнев мамы. Она рвет и мечет и орет не своим голосом, чтобы меня оставили в покое, а не напоминали о моей утрате, да еще таким способом. Но другая, тихая и мудрая, половина моего сердца спокойна. Она не истерит, только судорожно вздыхает. Она согласна с доводом пришедшего, хотя понимает, что если я увижу Оскара там, лежащим на секционном столе, то это действительно будет концов. Концом всего. И у меня больше не получится прятаться за мыслями, что мы просто ненадолго расстались, что он просто снова уехал по каким-то своим делам. Нет, тогда все окончательно встанет на места. Придется принять правду. Мы больше не увидимся. Никогда.

Мама продолжает напирать на врача, но он ждет моего решения и, собственно, правильно делает. Потому что если я что-то твердо решила, то так и сделаю, и даже мама меня не остановит.

– Я согласна, – киваю я, вставая с кровати.

Учитывая, что никаких серьезных травм, требующих постоянного пребывания в стационаре, у меня нет, я искренне не понимаю, какого черта меня все еще не выписали домой. И я рада немного прогуляться, пусть даже и до морга.

Я изо всех сил стараюсь отогнать от себя тягостные мысли. Хочешь не хочешь, а жить дальше как-то придется. Поэтому надо начинать прямо сейчас.

Не знаю, какая у меня будет реакция, когда я его увижу. Даже предположить не возьмусь. Может, останусь такой же спокойной, может, банально разрыдаюсь, может, еще что… Пусть будет то, что будет.

Мама, в корне не согласная с моим решением, хочет пойти с нами, но я остужаю ее пыл. Наконец-то полностью выбравшись из омута апатии, я возвращаюсь к своему обычному состоянию и твердо смотрю ей в глаза. И этот взгляд красноречивее любых слов. Родители с детства научили меня разбираться в мимике и жестах, слушать интонацию и читать между строк. Так что при необходимости мы прекрасно понимаем друг друга, не произнося ни звука.

Дорога до морга, по обыкновению находящегося на подвальном этаже, растягивается на добрых десять минут. Лифт мы почему-то игнорируем, а вместо этого спускаемся с пятого этажа по лестнице. Мужчина не торопится ковыряться у меня в душе, а спрашивать про мое физическое состояние нет смысла, и так видно, что я в полном порядке, не считая руки.

– Даже не знаю, чем я смогу помочь, – говорю я, когда наша прогулка заканчивается, и перед двойными дверями нас встречает Джонни Олбертайн, следователь и мой хороший знакомый еще со времени работы в полиции. Врач разворачивается и уходит, оставляя нас вдвоем. – Я ни разу не видела Оскара в лицо, при мне он всегда носил маску.

– Брось, Эми, – прерывает он меня. – Мне ли не знать о твоем невероятном таланте замечать мелкие детали? Уверен, что хоть что-то ты точно знаешь.

– Почему все уверены в том, что знают о том, что я знаю? – огрызаюсь. Коли знаете все лучше меня, зачем тогда я вам вообще нужна?

Просторное и весьма прохладное помещение морга не вызывает у меня ни малейших эмоций, мурашки не бегут, колени не трясутся, руки не дрожат. Я полностью спокойна. Мне не привыкать бывать в подобном месте. И видом внутренностей меня не напугать.

– Ты готова, Эми? – уточняет Джонни, когда мы замираем возле одного из столов, на котором лежит накрытое белой простыней тело.

– А что, если скажу, что не готова, это что-то изменит? – несмотря на спокойствие, яд из меня так и сочится. – Ладно уж, давайте.

Когда стоящий напротив нас патологоанатом откидывает простынь, я отворачиваюсь. Нет, не потому, что вид мертвого тела вызывает у меня отвращение. Просто моя привычка закрывать глаза стала чем-то вроде условного рефлекса.

– Ты что? – тут же начинает беспокоиться мой друг.

– Ничего, – ровным голосом отвечаю я. – Просто он не хотел, чтобы я видела его лицо. Да и опознать его по нему я не смогу. Поэтому лучше покажите остальное.

Несколько озадаченный Джонни только пожимает плечами, но, видимо, вспомнив, что у меня всегда была куча разных бзиков, кивает врачу. Тот, смерив меня несколько недовольным взглядом, все же исполняет просьбу, закрыв лицо полотенцем.

Я все же перевожу взгляд на тело, не представляя, что я должна сейчас чувствовать. Во всем этом есть какая-то ненатуральность. Что-то не так… Я чувствую это, но не могу объяснить. Не понимаю…

«Нет шрама», – словно из ниоткуда говорит внутренний голос.

Шрама нет! Того самого, от шеи до груди, что остался после ожога кислотой. Я едва не наворачиваюсь на ровном месте, титаническими усилиями сохраняя беспристрастное выражение лица. Быть не может! Как так?!

Робкая дурочка надежда, которая не отпускала меня все это время, наконец-то дала себе волю.

Так ты жив, Оскар?! Как? Как ты это сделал? Я же видела, как ты… Так, стоп, а что, собственно, я видела? Я видела человека твоего роста, в твоей одежде, с прической, как у тебя и… И всё. Я не видела ничего конкретного. Но кто это такой тогда? И как он оказался там вместо тебя?

Словно поддавшись порыву, я резко срываю полотенце с лица. И понимаю, что ни капли не удивлена. Ну, конечно. Как я могла забыть?.. Боже, какая же я дура…

Тот парень, который хотел меня убить. Жених Русалки, которого Оскар тогда оглушил. Значит, это он имел в виду, когда говорил о его особенной судьбе? Я… я даже не знаю, как мне на это реагировать…

Совершенно неожиданно на глаза наворачиваются слезы, и мне хочется истерически рассмеяться. Смеяться от счастья, что он жив, плакать от обиды за этот дурацкий розыгрыш и непременно съездить при встрече по лицу за все хорошее. Но я, конечно же, не смеюсь. Вместо этого я кладу полотенце обратно, разворачиваюсь и иду к выходу.

Только на ходу бросаю через плечо:

– Голову проверьте, я как-то ударила его ломиком. Достаточно сильно, чтобы остались следы.

Да, парень, когда ты и твои друзья вторглись в дом, я ненавидела вас всей душой за то, что вы нарушили наш покой и развалили на куски царящую там идиллию. А сейчас я даже рада, что так все обернулось. Сейчас, когда мне, наконец, все ясно, я рада, что ты пришел туда. Я так боялась, что из-за вас правда всплывет наружу. И даже когда Оскар заверил меня, что от тебя не будет проблем, я все равно переживала, что ты сбежишь. Единственный человек, который мог бы хоть что-то рассказать. Единственный, помимо меня, кто хоть что-то знал.

Как же я рада, что увидела тебя здесь, на этом столе.

Улыбка сама выползает на лицо, и подобные циничные мысли не вызывают у меня ни капли отторжения. По мере приближения к палате я сгоняю с лица счастливое выражение, сменяя его гробовой скорбью.

Никто ничего не заподозрит. Я ведь, в конце концов, жертва серийного убийцы, которая прошла через ад и которой посчастливилось выжить.




Когда меня, наконец, выписывают домой, моему счастью нет предела. Родители пытаются было временно переселить меня к себе в дом, но это никак не входит в мои планы. Да и психолог, с которым мне пришлось иметь разговор, заверил их, что я в на удивление хорошем душевном состоянии. Пришлось в шутку сказать, что к похищениям я начинаю привыкать, видимо, выработался иммунитет. Как бы то ни было, неволить меня не стали. Даже мама не слишком усердствовала. Сошлись на условии, что я буду звонить каждый день.

Эх, дом, милый дом… Сколько же я здесь не была… Родные хоромы встречают меня горами мусора, который я все никак не могла собрать вынести, толстым слоем пыли на всех возможных поверхностях и общим беспорядком, который даже при большом желании нельзя назвать моим обычным упорядоченным хаосом. Приходится потратить остаток дня на приборку.

Выкидываю почти все, на что раньше не поднималась рука. Мои старые записи и черновики, наблюдения о Гробовщике, Алхимике и прочих, все данные, которые мне удалось раскопать. Всё. Ничего не останется. Мне больше ничего из этого не нужно. Только отвлекать будет лишний раз.

Вместо всего этого на стене появляются материалы по делу Оскара. Какие-то были у меня изначально, еще до похищения, какие-то я рисую и пишу прямо на ходу. Фотографии и имена жертв, даты и места их исчезновения, мои мысли о каждом из них, психологический портрет самого Оскара – всё, как положено.

– Итак, что мы имеем? – вслух рассуждаю я, по-турецки усевшись прямо на стол, стоящий в центре комнаты прямо напротив доски с делом. – Мы имеем кучу всего и при этом ничего.

Поза не кажется мне подходящей для размышления, так что я спрыгиваю со стола и начинаю ходить по комнате взад-вперед. Это не слишком-то помогает, мысли по-прежнему не желают выстраиваться в правильную цепочку. И ничто не помогает мне толком собраться: я проветриваю помещение, пью зеленый чай, смотрю то на фотографии жертв, то в окно. И так до бесконечности.

Ну не мог же Оскар не оставить мне подсказку! Он же прекрасно понимал, что я пойму: в морге не его тело. И мой следующий шаг очевиден: я буду пытаться понять, куда же делся он сам. Оскар хорошо меня знает, знает, как работает полиция. Будь я на его месте, что бы я сделала? Записку бы точно не оставляла, слишком рискованно. Почта, телефон – тоже исключено по той же причине. Тогда что остается?

Мои размышления прерывает телефонный звонок. Мать моя, как же я, оказывается, отвыкла от телефонов! Я даже не сразу поняла, откуда идет этот трезвон.

– Эми, ты не поверишь, – без приветствия говорит Джонни. – Мы установили личность твоего маньяка. И угадай что? Им оказался некий Джек Мюллер, жених одной из жертв. Тот еще тип, как выяснилось. Подозрительный по самое не могу. Жил обособленно и замкнуто, его даже никто из соседей не смог толком описать. Остается, правда, еще несколько вопросов, как, например, каким образом он попал в Голдвэйл-мэнор. В числе забальзамированных был также и бывший хозяин поместья, скорее всего ставший одной из первых жертв Мюллера.

– Получается, прежний хозяин жил совсем один? – уточняю я. – И родственников у него не было, раз никто не забеспокоился по поводу его исчезновения?

– Хороший вопрос на самом деле, – отвечает он. – Единственным родственником был сын. Оскар. Но он умер много лет назад в психиатрической клинике. Видимо, Мюллер, пользуясь неосведомленностью родителя, прикинулся наследником.

– Даже так… Выходит, он долгое время этим занимался.

– А когда понял, что деваться ему некуда, покончил с собой. Судмедэксперт сказал, что в крови у него был весьма занятный коктейль, полностью парализующий тело и подавляющий боль. Он не мучился перед смертью. Я бы предложил тебе отметить твое очередное чудесное спасение из лап смерти, так ведь откажешься же.

– Ну прямо ясновидящий, – усмехаюсь я. – Извини, Джонни, но я работаю.

– Не успела вернуться домой, а уже по уши в работе, – притворно ворчит Олбертайн.

– Пока воспоминания свежи, нельзя терять ни секунды, я же говорила уже.

– Знаю-знаю, – примирительно говорит он. – Ладно, звони, если возникнут какие-то вопросы. И, Эми, я рад, что ты снова с нами. Завязывала бы ты все-таки со своими маньяками. Однажды мы можем и не успеть вовремя.

Я кладу трубку, а в голове полная каша. Если коротко, то я в шоке. Это что же вообще такое получается? По документам Оскар уже много лет как мертв?! Как так-то? Хотя если он сымитировал свою смерть сейчас, что мешало ему поступить так и раньше? Просто невероятно… Провернуть такое и за столько короткий промежуток времени. Превратить случайную жертву в охотника, обставить все так, что не возникло никаких сомнений. Действительно впечатляет.

Вот только все это ни на йоту не приближает меня к разгадке того, куда же все-таки подался Оскар.

Мой взгляд снова падает на имена и фотографии жертв. Что-то мне тут не нравится… Почему мне упорно кажется, что разгадка кроется именно здесь? Интуиция орет об этом на все голоса. Но что здесь? Анаграмма? Или что-то другое? Имена как имена. Никаких особых значений. Тогда что? Или я опять зря копаю глубоко? Может, ответ снова на поверхности, а я его не замечаю из-за простоты?

Взгляд метается от одного имени к другому, миллионы предположений бессильными волнами разбиваются о камни непонимания принципа.

– Да ладно… Быть не может…

Ухватив за хвост мысль, которая показалась мне имеющей хоть какой-то смысл, я снимаю фотографии с именами со стены и развешиваю их вертикально в другом порядке. Каждая фамилия стоит точно под именем. Это оно?

Изабель Уэст (Русалка), Ирвин Льюис (Икар), Леонард Бёрнс (механик), Ева Ильвейс (возлюбленная Оскара), Натан Бакер (витрувианский человек), Энди Нельсон (дворецкий), Геральд Кинг (астролог) и Оливия Кеннеди (снежная королева). Если прочитать первые буквы…

Isabelle
West
Irwin
Lewis
Leonard
Burns
Eve
Ilweiss
Nathan
Baker
Andy
Nelson
Gerald
King
Olivia
Kennedy

"I will be in Bangkok"