Глава 10. Искушение

Вот ума не приложу, откуда, при моей патологической лени, во мне появилось нестерпимое желание навести в этом доме полный порядок, но в какой-то момент я поймала себя на мысли, что кружащаяся в воздухе пыль меня раздражает. Это было и неудивительно, учитывая, что Оскар вряд ли хоть раз обременял себя приборкой, будучи полностью погруженным в свое творчество. И что-то я сомневаюсь, что в его лаборатории, обнаружить которую мне так до сих пор и не удалось, есть хоть одна пылинка. То ли дело в остальных комнатах…

Так что уже второй день я, вместо того, чтобы сидеть и писать, занимаюсь грязной уборкой, мокрой тряпкой стирая пыль со всех доступных мне поверхностей, метлой убирая свисающие с потолка тенета и постепенно, комната за комнатой, делаю дом похожим именно на дом, а не на заброшенный столетие назад замок с привидениями. Конечно, на то, чтобы заделать трещины в стене и залатать дыры на обоях, моих навыков не хватает, но это я еще готова стерпеть. В конце концов, подобные мелочи даже придают этому дому свое особое очарование, не позволяя ему окончательно превратиться в музей.

Оскар, глядя на мои мытарства, иногда позволяет себе ехидно прокомментировать происходящее, заметив, что такими темпами ему придется в корне изменить свой замысел относительно меня. И придется мне символизировать не вдохновение или свободу, а чистоту. Я в ответ только кидаю в камеру мыльной губкой, но этим мое возмущение и ограничивается. Я и сама не заметила, как вошла во вкус, и сейчас процесс приборки уже не кажется мне таким утомительным, скорей уж наоборот. Таким образом я заглядываю во все уголки помещений, скрытые от глаз цветочными горшками, вазами, стульями и прочими предметами интерьера.

Бэлль неустанно ползает за мной всюду, куда бы я ни пошла, удивительно хорошо понимая, если не человеческую речь, то мое настроение точно. И если оно по какой-то причине падает ниже плинтуса, она старается не показываться мне на глаза.

Во время приборки я наткнулась еще на две композиции Оскара, но, так как в тот момент я была не в том настроении, чтобы вести глубокомысленные философские беседы о жизни и творчестве, мы решили перенести беседы о них на потом. Хотя выглядели они, как и всегда, довольно интригующе. Молодой человек в стандартном облачении дворецкого, стоящий в столовой с подносом в руке. Честно говоря, я, как ни пыталась, так и не смогла понять, что же может означать для Оскара он, хотя до этого смысл читался просто на ура. Второй жертвой была девушка, и вот тут долго думать не пришлось. Пышное платье нежно-голубого цвета, красивая серебристая корона на голове, царственная осанка, гордо поднятая голова, да и место, где я ее нашла – морозильная камера – все это говорило само за себя. Снежная королева. Холодность и неприступность в одном флаконе. Видимо, еще одна девушка, разбившая сердце Оскару… Что-то совсем ему в любви не везет, как я посмотрю…

Но долго находиться в этом холодильнике я не могла, и поспешила покинуть его, когда почувствовала, что мой нос превратился в ледышку.
Постепенно я действительно привела в порядок все помещения, до которых смогла добраться, решив раньше времени не выламывать заколоченные, а то и вовсе заложенные кирпичами дверные проемы. Если уж Оскар так хотел отгородить их от меня, ладно, не больно-то и хотелось.

И, видимо, в благодарность за генеральную уборку, он решил меня немного поощрить. Своим привычным образом, оставив на кровати в спальне очередную записку.


«Отец всегда любил охоту и всегда пытался приучить меня к ней, но я не любил убивать животных или добивать их. Я говорил ему, что мне не нравится это, но он все равно заставлял. Я боялся, что он скоро начнет заставлять меня убивать животных в имении, кошек, собак… Поэтому я вывез всех животных из имения, кого-то отдал в приюты, кого-то в частные дома. Но одного питомца не отдал – мою змею, я ее надежно спрятал, отец не найдет…»


– Если ты так любишь животных, то почему не заведешь еще кого-нибудь, помимо змеи? – интересуюсь я, закончив читать. – Животные не худшие вдохновители, можешь мне поверить. А кошки, в придачу, еще и помогают снимать стресс.

– Тогда почему у самой нет никого? – парирует Оскар.

– Не с моим уровнем ответственности держать животных, – замечаю я. – Если я пишу, я могу просидеть без еды целые сутки и даже не вспомню о голоде, что уж говорить о кошке… Хотя, когда я была ребенком, у нас всегда дома жили кошки, я почему-то всегда любила их больше собак. Наверное, потому, что внимания к себе они требуют меньше. Но сейчас они мне без надобности. Лучше всего на творчество вдохновляют люди, о которых я пишу. А стресс снимать мне незачем. Окружающим меня людям и так кажется, что я постоянно сижу на антидепрессантах и успокоительных, и поэтому не реагирую на внешние раздражители.

– Ну, вот ты и сама ответила на свой вопрос, – отзывается он. – Мне они тоже ни к чему. Мы похожи. Нас обоих вдохновляют другие люди, меня привлекает их красота, тебя – поступки. – И вдруг неожиданно усмехается: – К тому же, Бэлль со временем стала ужасно ревнивой и не потерпит конкуренции.

– Мда, – только и могу хмыкнуть я в ответ.

– А как ты думаешь, какое прозвище СМИ дадут мне? – Оскар внезапно меняет тему, придав голосу такую серьезность, что я даже вздрагиваю, вопросительно смотря в камеру. – Ведь все те люди, которым посвящены твои книги, со временем получали свои прозвища в зависимости от своей деятельности. Совершенно идиотские, но, стоит признать, довольно точные. Садовник, что убивал своих жертв, оставляя на их телах цветы, соответствующие датам рождения по цветочному календарю. Гробовщик, закапывавший своих жертв заживо. Алхимик, использовавший для умерщвления людей огонь, воду, землю и воздух поочередно. Эй, ты чего?

Я поспешно вырываюсь из приступа неприятных воспоминаний, от которых даже у меня волосы начинают вставать дыбом, несмотря ни на какую атараксию, и отмахиваюсь.

– Нет, ничего, просто накатила ностальгия, – говорю я.

– Ты плохая лгунья, – отмечает Оскар, но этим и ограничивается.

И слава богу! Мне сейчас ну совершенно не хочется пересказывать ему кое-какие моменты из моего прошлого, которые я рада бы забыть, да никак не выходит. И никакие погружения в другие дела в этом не помогают.

– Так какое имя дадут мне СМИ? – снова спрашивает он.

– А мне-то откуда знать? – пожимаю плечами я. – Можешь поверить, если бы мне поручали называть их, я бы называла всех только по именам. Но пришлось использовать эти идиотские клички, что были у всех на слуху.

– А что ты чувствовала? – Оскар снова меняет тему, не давая мне подолгу сосредотачиваться на чем-то одном. – Ведь эти люди, которых ты описывала и которыми вдохновлялась, по сути, и являлись твоими музами. Что ты чувствовала, когда отправляла их на электрический стул?

– Конец главы. Очередной главы моей жизни. Они становились для меня лишь историей, возможно, не слишком счастливой, изобилующей кровавыми пятнами, но уже ушедшей в прошлое. А еще счастье, что очередной кровавый безумец исчез из этого мира.

– Вот как, – Оскар кажется очень довольным. – Значит, одновременно любишь и ненавидишь их.

– Я никогда не говорила, что люблю, – возражаю я. – Они просто меня вдохновляли, не более того. Я люблю только свое творчество.

– По-твоему, это не одно и то же? – мягко интересуется он. – Мы оба любим свое творчество. Ты переводишь образы своих вдохновителей на бумагу, я дарю им бессмертие. Таким образом они навсегда остаются рядом с нами. Во время работы мы вкладываем душу и лелеем их образы, доводя их до совершенства, которого сами достигнуть не можем.

– То есть, ты хочешь сказать, что совершенством для меня является человек, изощренным способом убивший множество себе подобных?! – практически шиплю я. Слова Оскара, как ни странно, меня взбесили, а когда они еще и наложились на разбуженные им же воспоминания, меня просто затрясло от ярости. – Это совершенство?!

– А разве нет? – отзывается он. – Как иначе объяснить, что ты невольно приукрашивала их образы, добавляя к ним что-то свое? Настоящий творец всегда одновременно проживает множество жизней, только это помогает ему понимать характер каждого из своих героев до конца. И это касается не только литературы и живописи, а вообще любого творчества. И то, что ты снова и снова посвящала свои романы этим людям, наилучшее доказательство вашей с ними эмоциональной близости.

– Да пошел ты! – огрызаюсь я. К своему ужасу, конструктивных аргументов в свою пользу я придумать не могу, а те, что крутятся в голове, даже мне кажутся смешными, а уж Оскар точно не откажет себе в удовольствии проехаться по ним взад и вперед, разбив в пух и прах парой слов.




Мы не разговаривали целых три дня. Оскар то ли куда-то уехал, то ли решил дать мне время обдумать его слова, то ли понял, что перегнул палку, и предпочел меня не трогать, пока не успокоюсь. Впрочем, в возможности последнего пункта я что-то здорово сомневаюсь, по моим наблюдениям, он не из тех, кто согласен признать себя неправым, даже если доказательство этого налицо.

Я всеми силами борюсь с накатившими не вовремя воспоминаниями, отмахиваюсь от них даже во сне, в который они сунули свой нос в первую же ночь. Это нельзя было назвать кошмарами, потому что я знала, что мне это снится, но настроение сны портили знатно. Способ борьбы с ними оказался простым до невозможности. Теперь я спала со светом, и это помогало, потому что на четвертый день воспоминания отступили.

Я плавала в бассейне, что обнаружился в постройке со стеклянными стенами на заднем дворе поместья. У этого павильона оказался очень высокий потолок, навевающий мысли о каком-нибудь античном храме, стены были густо увиты не то лианами, не то плющом. И хотя некоторые стекла были разбиты вдребезги, стоило только убрать осколки, как проблема была решена.

Вода как нельзя лучше стимулировала мыслительный процесс, и ко мне постепенно возвращалось былое ехидство и безумие. А вместе с ним и навязчивый внутренний голос, не преминувший ядовито заметить, что все, дескать, жертвы как жертвы, и только я веду себя не то что как гостья, а вообще как хозяйка. Но я машу рукой и на него, и, улегшись на поверхность воды, неотрывным взглядом рассматриваю местную уменьшенную версию знаменитой Сикстинской капеллы.

– Не сочти за навязчивость, – внезапно раздается из динамика голос Оскара и я, не ожидав его услышать, напрягаюсь и камнем иду на дно, поэтому конец его фразы теряется в шуме воды.

– Что, стало одиноко? – увеличив дозу яда в словах до максимума, спрашиваю я, всплыв и отплевавшись от попавшей в рот воды.

– Нет, – просто отвечает он. – Мне, конечно, было интересно наблюдать за твоими потугами изображать из себя разобиженную на весь свет девочку. Но сейчас мне хочется знать, не соблаговолишь ли ты, наконец, поужинать? Или решила объявить голодовку?

– С чего бы это такая забота? – я выбираюсь из бассейна и с удовольствием закутываюсь в пушистое покрывало. Вода, конечно, была теплой, но ветер, хлестанувший по мокрым плечам, тут же заставил кожу съежиться и пойти мурашками.

Идти ужинать я не собиралась, но не потому, что действительно объявила голодовку, а просто потому, что есть мне не хотелось, несмотря на то, что единственной моей сегодняшней пищей была пара бутербродов и чашка чая за завтраком. Большую часть дня я провела на излюбленном балконе, наконец-то вернувшись к творчеству, а ближе к вечеру, почувствовав, что как-то притомилась складывать слова в витиеватые предложения, пошла сюда.

– Просто не рассчитал и приготовил слишком много, – отзывается Оскар. – Но, как я понял, от ужина ты отказываешься. Жаль. Придется выбросить. Даже Бэлль столько не съест.

После этих слов я не удерживаюсь и сдавленно прыскаю в кулак. Недавняя злость и обида тают в мгновение ока, и никакой агрессии и желания дерзить я уже не испытываю. И по-прежнему отказываюсь понимать, как ему это удается, так легко манипулировать чужими чувствами и эмоциями.

В спальне я быстро переодеваюсь в сухую и теплую одежду, игнорируя камеру. Нет никаких сил ни на дальнейшие разговоры, ни даже на то, чтобы попытаться написать хотя бы пару строчек, поэтому я просто падаю на кровать, мгновенно проваливаясь в глубокий сон.

Следующее утро радостно встречает меня ярким солнечным светом, что пробивается сквозь задернутые шторы, и непонятным туманом в голове вместо нормальных мыслей. В придачу ко всему горло неприятно саднит, а собственное тело кажется неподъемно тяжелым. Вот дерьмо! Неужели меня вчера продуло? Так и знала, что не стоило так долго сидеть у бассейна!

Живот как-то странно тянет, видимо, от вчерашней неожиданной диеты. А от голода меня даже начинает подташнивать. Надо срочно что-нибудь съесть! В таком состоянии я точно не смогу работать. Осторожно спустив ноги с кровати, я встаю и почти сразу же едва не падаю обратно, в последний момент успев ухватиться за спинку. Это надо же! Кости ломит так, словно я весь вечер кросс бегала. Хотя вроде только плавала, и то не слишком напрягаясь.

– Неважно выглядишь, – комментирует мое состояние Оскар, и на сей раз я не слышу в его голосе привычной усмешки. Неужели, всерьез волнуется? Приехали, убийца печется о здоровье своей жертвы…

– Кажется, я простыла, – скрывать это совершенно бессмысленно, все симптомы налицо. – Есть у тебя какое-нибудь лекарство? Ненавижу простуду! Не хочу валяться в постели несколько дней. Хотя, если ты согласишься в это время кормить меня с ложечки, я, пожалуй, подумаю.

– Мда, судя по всему, не так уж плохи твои дела, – отмечает он. – Раз у тебя еще хватает пороху язвить. Так что иди на кухню. Так и быть, посмотрю что-нибудь.

Слава богу, хоть насморка не наблюдалось, иначе дело было бы вообще швах, а так ничего, справляюсь. Игнорировать боль в горле не проблема, другое дело, что слабость в руках неимоверная. Такими темпами я даже кружку не подниму. Ну да не стоит загадывать наперед.

Я плохо помню, как я добиралась до кухни. Картинка перед глазами почему-то была какой-то размазанной и то и дело плясала перед глазами, уходя то вправо, то влево. Но вот остается позади коридор с антивором, лестница на первый этаж и гардеробная, и я грузно плюхаюсь на стул, пытаясь сфокусировать взгляд на тарелке передо мной. Порция небольшая. Какое-то мясо и рис, не слишком похоже на завтрак. Хотя часы с кукушкой, висящие на стене, показывают уже почти два часа дня… Ничего себе утро… Пахнет еда довольно соблазнительно, но вместо аппетита почему-то вызывает рвотные позывы. И ни малейшего желания есть. В кружке рядом с тарелкой какая-то вонючая жидкость, отдаленно напоминающая запахом не то лимон, не то мяту. Стало быть, это и есть обещанное лекарство. Кое-как подняв ее, я залпом выпиваю эту отраву, на вкус оказывающуюся невероятно горькой, и почти сразу же меня скручивает почти по-настоящему. Соскользнув со стула, я валюсь на пол, но поначалу даже не сознаю этого. Все тело трясет, как в лихорадке, и мне невероятно холодно… и хочется поскорее забраться под теплое одеяло… Живот внезапно отдается такой болью, что она разгоняет заполонивший голову туман, но легче от этого не становится. Такое чувство, что кишки у меня внутри сами собой завязываются узлом, и к горлу вновь подступает тошнота.

– Эй, ты, надеюсь, не собралась тут помирать? – голос Оскара вырывает меня из полуобморочного состояния, в которое я снова начинаю скатываться, пытаясь подняться с пола.

Сознание немного проясняется, и даже возвращается частичка силы, и, поднатужившись, я все же поднимаюсь на ноги, которые предательски дрожат, вот-вот норовя отказаться меня держать.

– Я… не знаю… – из горла вырываются какие-то хриплые и булькающие звуки.

– Иди отсыпайся, – не терпящим возражения тоном говорит он.

Как будто я стала бы возражать… Сделав первый шаг, я нетвердой походкой иду к двери. Меня шатает из стороны в сторону, словно пьяную, и каждый шаг отдается в животе будто ударом.

– Черт… – только и успеваю прошипеть я, когда посреди гардеробной силы оставляют меня полностью, и я растягиваюсь на полу в полный рост. Внутренности словно взбесились! Я прямо чувствую, как в животе будто что-то перекатывается.

Не знаю, сколько я так валяюсь. Боль застилает перед глазами все и не дает думать ни о чем другом. Но вдруг раздается звук шагов, и в следующий миг меня, как пушинку, поднимают на руки. Оскар что-то ворчит, но я ничего не могу разобрать, и ни одной мысли нет в моей горемычной голове. Только расплывчатые разноцветные пятна перед глазами.

Резкий и едкий запах нашатыря приводит меня в чувство. Даже глаза начинают слезиться от его испарений, и я сквозь пелену слез смотрю на ходящего рядом туда-сюда Оскара, не в силах поднять руку и убрать эту дрянь от своего лица.

– Ну что, очнулась? – останавливается он, заметив, что я пришла в себя.

Я, просканировав свои ощущения, с неудовольствием понимаю, что очнуться-то очнулась, но состояние мое по-прежнему оставляет желать лучшего. Живот крутит так, что от боли в горле опять встает тошнотворный ком, и слова вырываются с огромным трудом.

– Что со мной случилось?.. – я обливаюсь холодным потом и чувствую, как его соленые капли катятся по моему лбу. Черт, кажется, я скоро опять вырублюсь…

– Ну что я могу сказать, Эмеральда, – сквозь прорези маски я вижу, как хитро прищуриваются его глаза, словно он прикидывает, что же со мной делать. – Налицо все симптомы аппендицита. Вот мне и интересно, что будем делать.

Я только коротко усмехаюсь, и это мимолетное сокращение диафрагмы вызывает очередной жуткий хрип.

– Ну, что я могу сказать, Оскар, – эхом отвечаю я. – Видимо, у тебя появился отличный шанс ознакомиться с моим внутренним миром несколько раньше запланированного.

Как ни странно, в голове нет никаких панических мыслей, даже сожаления нет, что моя жизнь может вот так закончиться. Вместо этого меня просто распирает на ха-ха, и я начинаю хихикать, окончательно убеждаясь в своем безумии. Еще большой вопрос, кто из нас двоих более безумен.

– Неужели совсем не боишься? – шепчет Оскар мне на ухо, наклонившись к моему лицу, и голос его становится тягучим, как мед.

– Это ты должен бояться, – улыбаюсь я, чувствуя, как от его вкрадчивого шепота по всему телу понеслись мурашки. – Единственный человек, который мог бы обессмертить твое имя, вот-вот окочурится. Что ты без меня делать будешь? Вряд ли найдется еще кто-нибудь, настолько хорошо понимающий твои жизненные принципы.

– Хочешь поторговаться? – я так и вижу его хитрую усмешку.

– Зачем мне торговаться? – отвечаю я. – Все равно ты сделаешь по-своему.

– Но ты ведь понимаешь, что я не повезу тебя в больницу?

– Но я ведь знаю, что она тебе и не понадобится.

– Я не хирург, – напоминает Оскар.

– Но бальзамируешь тела очень умело, и с анатомией знаком не понаслышке, – возражаю я.

– И откуда же такое безграничное доверие, что ты согласна лечь под мой скальпель?

– Как будто у меня есть выбор. Хотя, конечно, довольно печально, что я так и не успела дописать книгу.

– Твоя наглость просто не знает границ, – замечает он. – Я ведь могу прямо сейчас тебя усыпить, и ты больше не проснешься.

– Можешь, – киваю я. – Но станешь ли? Со мной живой куда интереснее.

– С этим не поспоришь. Ты успела хорошо изучить меня.

– Мы – два сапога пара. Мне несложно поменяться с тобой ролями.

– Ну тогда, в случае чего, не обессудь. До этого я не имел дела с живыми людьми.

На мое лицо сама собой выползает широкая улыбка. Последняя фраза Оскара была как раз в моем духе. Видимо, общение со мной дает свои плоды.

Блин, будет действительно обидно, если в результате я и правда помру на его операционном столе… Внезапно в голове вспыхивает одна мысль, и я, чудом вернув контроль над телом, хватаю Оскара за запястье, не дав ему возможности среагировать.

– Вот ты и попался, – объявляю я, надеюсь, с достаточным торжеством в голосе. – Наконец-то я тебя поймала, и теперь ты должен рассказать мне о своей мечте, как и уговаривались.

Он какое-то время озадаченно смотрит то на мое лицо, то на свою плененную руку, а потом его плечи начинают трястись от беззвучного смеха.

– Да, Эмеральда, ты, я смотрю, никогда не сдаешься, – усмехается он, высвобождая свою конечность из моего стремительно слабеющего захвата. – Пожалуй, с тобой и правда не соскучишься.

Это были его последние слова, которые я услышала, потому что сознание вновь заволокла тьма, и на этот раз окончательно.