Глава 1

Не холод — нет. Сырость. Противная настолько, что, казалось, от неё начинали болеть даже зубы. Хотелось обнять себя руками и потереть плечи, прогнать колючую дрожь по телу и успокоиться. Но каждый раз, когда он проделывал столь нехитрую процедуру, грубая шерсть школьного пиджака раздражала нежную кожу мальчика, и становилось только хуже. В такие моменты ему хотелось кричать от злости на весь белый свет. Кричать, пока не охрипнет, пока не исчезнет голос и не треснут стекла в оконных рамах, сквозь которые в неуютную комнату ребенка проникали две самые ненавистные ему вещи — скрип раскачиваемых ветром чугунных ворот и промозглый воздух осеннего Лондона.

Том вздохнул и поднялся с кровати. Сделал шаг вперед, остановился перед шифоньером и протянул руку в его дверце, некогда покрашенной в яркий синий цвет, а сейчас унылой, серой и облезлой от старости. Именно царапины и проплешины в неаккуратных наслоениях краски и заставили его застыть с поднятой рукой, а затем с ленивым интересом подковырнуть вздувшийся пузырек у замочной скважины. Кусок сухой краски с легкостью отлетел куда-то под стол. Проводив его тоскливым взглядом, мальчик попытался вспомнить — когда шкаф красили в последний раз — но не смог. Наверное, это было очень давно.

В последнее время те вещи, которые он так тщательно прятал в картонной коробке из-под обуви, его совсем не радовали, не помогали забыть о сырости. И ребенок с несвойственной его возрасту рассудительностью задумывался о том, что, в принципе, вещи должны приносить пользу, а не бесцельно пылиться в коробках.

Справить к октябрю новый пиджак, с двойным подкладом — обещание, которое миссис Коул могла бы и выполнить, если бы не эта поездка на скалы, от воспоминаний о которой Том начинал вздыхать, как старушка. Они толком в ту пещеру и зайти не успели, а сам он и вовсе возражал против того, чтобы идти в неизвестность, рискуя промочить ноги!

Впрочем, отказывать Дэнни Бишопу ему было не с руки. Мальчик вовсе не хотел, чтобы его любили, подобное ему в голову не приходило. Но его странные силы отнюдь не всегда могли помочь ребенку в борьбе за его же овсяный кисель с ванилью или место в экскурсионном автобусе у окна, а не у задней дверцы запасного выхода, где его трясло, как тряпичную куклу.

Этот автобус, отливающий красно-белым цветом новизны, весь такой круглый, горбатый, словно игрушечный — сошедший со страниц комиксов. Водитель этого чудо-агрегата, переключающий хромированные рычажки на панели перед собой, казался ему чуть ли не богом. Со своего вечного места на самом заднем сидении, том, что ближе всего к земле, увидеть можно было только его широкую спину в белой рубахе. Не мудрено, что те, кто силой держали мальчишку у входа, пока не зайдут все остальные, нередко до места назначения не добирались. Их выпроваживали из автобуса с мисс Оливией или миссис Пигг, вкупе с приступами тошноты и желудочных колик. По недоброму прищуру миссис Коул, мальчик понимал, что она понимает, и принимал тот факт, что с этой женщиной и её вечными подозрениями он совладать просто не в силах.

Или же приглашение на обед к попечителю — викарию местного прихода. Начальница приюта строго следила за тем, чтобы «милашка» Том, обожаемый и женой викария, и двумя его восемнадцатилетними дочерьми на этот обед не попал. Маленькая месть обозленной женщины. Обманом заняв место этого самого Дэнни и вклинившись в список гостей, Том впервые попробовал лимонную меренгу и гусиную печень, приготовленные по особому рецепту его супруги Гризельды, одни только воспоминания о кулинарных способностях которой заставляют его судорожно сглатывать.

Заставить миссис Коул выпить за ужином больше, чем та планировала — простой фокус. Он удавался ему слишком часто и втайне Том надеялся, что почтит своим присутствием похороны мерзкой пьяницы еще до того, как покинет еще более мерзкий приют.

Уповать на доброе отношение женщине к своей персоне он просто не мог. Понимал, что наделал слишком много ошибок, демонстрируя ей свою неприязнь. Впрочем, другого от него никто и не ждал. Мальчик не хотел смеяться, когда смеялись остальные, ведь все остальные — это действительно скучно.

Однажды он наотрез отказался плакать, глядя на зареванные лица детей, провожающих в последний путь сгоревшего от скоротечного воспаления легких Роберта Милдреда. Не помог и хваленый пенициллин, оплаченный попечительскими деньгами на покупку новой печи.

В подвал под кухней, гордо именуемый котельной, Том, в порядке своей очереди, лично носил тяжеленные связки поленьев. С тех самых пор, как вырос настолько, что смог поднять хотя бы парочку досок. Но печка, похожая на огромную и чуть помятую бочку, поглотив драгоценную древесину, тепло отдавать не спешила. Узнав, что новая приюту больше не светит — ребенок заскрежетал зубами от нешуточной злости.

Покойный мальчишка был жадным и толстым тупицей, и терпеть его не мог не только лишь Риддл. Роби даже ходил заметно покачиваясь, будто бы вот только-только плотно отобедал. И даже в гробу его щеки казались Тому неприлично пухлыми и румяными по сравнению с его собственными.

— Прекрати улыбаться... — шипела мисс Оливия ему в макушку, подталкивая к повозке, где в ожидании неизвестно чего столпились растерянные дети.

— Не могу!

Ребенок не хотел улыбаться. Он видел и мертвенно бледную бабушку Роби — престарелую гладильщицу королевского госпиталя, за деньги и пару бутылок скотча устроившую внука в приют. И хорошо знал, что смерть того, кто отбирал у тебя кисель по утрам — это не повод для бурного веселья. Но как прекратить то, над чем ты не властен?

Том радовался, и ничего не мог с собой поделать точно так же, как и миссис Коул ничего не могла поделать со своим подопечным и опасениями по поводу его дальнейшей судьбы. Якобы случайно поломанные руки и ноги тех, кто что-то не поделил с этим внешне милым и прилежным мальчиком — это еще не цветочки, а бутоны, и что из них вырастет, женщину просто пугало. Всё это она высказала ему в лицо после похорон, пригрозила незавидной судьбой узника Пентовиля и так же решительно, фыркнув пару раз для пущего эффекта, устремилась в свой кабинет на втором этаже.

Её строгая и стройная фигура уже почти растаяла в полумраке коридора, освещаемого скудным светом полукруглого окошка в его конце, когда Том тихо спросил, не справившись с обычным любопытством:

— Почему Пентовиль?

Женщина не обернулась, но ответила без раздумий:

— Тюремная служба Её Величества запрещает узникам этого учреждения разговаривать друг с другом, Томми. Полагаю, подобные меры помогли бы тебе понять ценность... общения. Понимаешь? — спросила она с ноткой истерики в голосе. — Нормального общения и уважения к своим товарищам!

Том искренне не понимал, но старался. Даже иногда зажмуривался, пока никто не видит, и старался понять силой.

На следующее утро после смерти Роби просто взял и отдал свой кисель новенькой — Эмили Бенсон — самой тощей среди них всех. Её частенько колотили не только старшие девчонки, но даже ровесницы и те, кто помладше.

Просто так — за её молчаливостью им чудилась некая тайна, выгодно отличающая её от других.

И только Риддл знал, что тайны нет, а девчонка просто труслива, заикается и привыкла быть битой собственным дедом — кузнецом почтовой службы, при жизни отличавшимся бешеным нравом и тяжелой рукой. Он любил своих лошадей, не внучку, и Том это чувствовал, видел и даже немного сочувствовал Эмми. Пусть с долей презрения и брезгливости, но сочувствовал. Для него её жизнь — не загадка, а открытая книга. Загадкой до сих пор остаются картинки перед его глазами. Размытые, словно через мутное стекло смотришь. Они и рассказали ему о новенькой абсолютно все.

И собственно благодаря ним ребенок еще раз утвердился в такой приятной для него мысли — он особенный.

Впрочем, несмотря на все старания, общаться ему не хотелось, товарищи таковыми не являлись, а жадно выпитый Эмми кисель положил начало новой травле Тома его «не товарищами».

Как только девчонка сделала последний глоток, прямо в лоб мальчику угодил слепленный в виде сердечка хлебный мякиш.

С другого конца длинного, сколоченного из грубых досок стола, раздался довольный крик Дэнни:

— Невесту выбрал? — он противно захихикал. — Такую же юродивую, как и ты сам?

Столовая взорвалась от смеха, а мисс Оливия улыбнулась и вовсе не сильно, словно одобряя столь милую шутку своего любимца, стукнула его указкой по спине. Хохот стих за долю секунды. Однако стих он лишь в помещении, в сердце Тома ему уготовано жить вечно. Ведь всего спустя одну неделю во всем приюте было не сыскать никого дружнее Эмми и Дэнни. Они словно срослись воедино, даже мечтали вдвоем, сидя на ступеньках приюта. Понятное дело, если ты друг Дэнни, то и в сиротской иерархии занимаешь место повыше, чем какой-то там Риддл.

Ко всему этому ужасу, девчонка возомнила, что угрюмый мальчишка от неё без ума, и сама жаловалась новообретенным подружкам на надоедливое внимание со стороны своего «ухажера».

Почему они позвали его за собой, обнаружив в скале столь притягательную для них дыру — неизвестно. Том полагал, им просто было страшно идти туда одним. Вся группа осталась за поворотом, а хриплый от вредной привычки курить трубку голос миссис Коул и вовсе раздавался откуда-то издалека. Она согласовывала со смотрителем время, на которое тот разрешил им расположиться на этих скалах, территориально примыкавших к угодьям какого-то аристократа.

Белые локоны Эмили развевались на ветру, улыбающаяся физиономия крепыша Дэнни обещала чуть ли не дружбу, что сулило некоторые общественные выгоды и, поотнекивавшись для приличия, Том все же решился. Пещера как пещера, с разочарованием осознал он уже спустя пару минут.

Точь-в-точь как на картинках в книге о недрах земли, зачитанной им до дыр. Разве только капли с её красноватого свода вовсе не картинные, а всамделишные, что в сочетании с ненадежной толщиной подошвы уже поношенных не одним Томом ботинок, грозило насморком и дурным настроением.

Чертыхнувшись, мальчик решительно повернул обратно, но в ту же секунду эта запоздалая решительность вышла ему боком и неудачно подвернутой лодыжкой. Вскрикнув от острой боли и не сдержав предательской слезы, Том окликнул вначале Эмили, а затем Дэнни. Он мог самостоятельно доковылять и до выхода, и до миссис Коул, да и вообще — боль прошла быстро. Однако ему захотелось их позвать, и в самом деле — он же здесь не один!

Они услышал, но Дэнни, не повернув головы, махнул на него рукой, призывая подождать. А Эмили положила руку ему на плечо, призывая друга не отвлекаться от любования тем, что они увидели перед собой.

И Том поковылял, но не назад, а вперед, прихрамывая незаметно для себя самого, ведь лицо его горело не от боли, а ненависти. Совсем не детской, порожденной обидой от невнимания, а такой, которая сжигает все на своем пути, не забыв испепелить и того, кто ненавидит.

— Дэнни! — позвал он в очередной раз, прежде откашлявшись и прочистив пересохшее горло.

— Чего тебе? — буркнул мальчишка в ответ и, наконец, обернулся. — Что за... — он было начал возмущаться, но замолк от ужаса, не в силах произнести ни звука.

Тому Риддлу, десятилетнему воспитаннику лондонского приюта, в этой жизни ничего не принадлежало. Он не мог распорядиться ни собственным сном, подчиненным строгому английскому режиму и подъемом в пять тридцать утра; не мог сделать выбор между овсянкой и омлетом, за него его делали воспитатели; не имел права голоса в вопросах касающихся постояльцев, с которыми ему приходилось делить комнату. Отчего те менялись чуть ли не каждый месяц, пока миссис Коул не одумалась и не оставила Тома наслаждаться столь обожаемым им одиночеством.

Впрочем, была одна вещь, которой он не просто владел, а владел в совершенстве — пламя.

Стоило только захотеть, в груди разливался арктический холод, а вокруг — жаркий огонь. В ту минуту он ничего не хотел так сильно, как наказать раздражающих его своей дружбой личностей, проучить, заставить себя уважать. Дети опомнились и закричали, изо всех сил, так громко, как только были способны. Том понимал, что его красивое лицо, его гордость, сейчас кривит безобразная гримаса. Ощущал, как сморщился лоб, как в безумной улыбке растянулись тонкие, почти идеальные губы, а глаза сощурились, прикрыв голубизну глаз пушистыми иссиня черными ресницами. Знал, что сквозь языки пламени глаза его жертв видят не того, кого можно уважать, а того, кого нужно бояться — чудовище.

На прошлой неделе он прочем первый том толстых книг из библиотеки гимназии по соседству. Книг о графе, незаконно заключенном в непреступной темнице посреди океана, сбежавшим из неё, завладевшим несметными богатствами и отомстившим всем своим врагам. Он не знал, что там в самом конце. Да и не особо хотел знать, понимая, что так, как бы ему хотелось, история не окончится.

С холодным рассудком решив напугать невольных обидчиков до полусмерти, ребенок надеялся почувствовать себя этим графом, ощутить себя борцом чуть ли не за правое дело, и вовсе не рассчитывал прослыть чудовищем. Не почувствовав удовольствия от ужаса в глазах уже начавших задыхаться от жара детей, он мысленно поздравил себя со сделанным выводом — те, кто перед ним, не достойны быть его врагами. От такой мести только мигрень!

И, как окажется позже, отсутствие вожделенного твидового пиджака еще в течение очень долгого времени...

Кольцо огня сжималось вокруг Дэнни и Эмми все быстрее, огонь становился все выше, все горячее, но исчез так же внезапно, как и появился. Том знал, чего хочет, а чего нет. И осведомленность всего приюта о его способностях подпадала как раз под второй пункт.

Разумеется, на такие вопли сбежался не только весь приют во главе с миссис Коул и женой викария, но и смотритель, и даже парочка влюбленных, устроивших чаепитие на соседнем холме. Страха расплаты за содеянное Том не чувствовал, нисколечко, ни чуть-чуть. Он вообще не боялся, ни крыс, коих в котельной больше чем полагают монахини, посещающие приют с инспекцией раз в год; ни злобного молочника, из тележки которого Дэнни с друзьями таскали свертки с творогом, а доставалась всегда ему. Ну кто же не поверит Бишопу?

Впрочем, глядя в расширенные от пережитого стресса глаза детей, он хоть и погрозил им пальцем, но уже твердо знал — они будут молчать и без его угроз.

Только недавно заговорившая Эмми замолкла, и врачи полагают, что она не заговорит никогда, ну а Дэннис... Сироты — не просто обычные дети. Это те, кому выживать намного труднее, чем всем остальным. Мальчишка любил жизнь и никогда не страдал ни от сырости, ни от солнца, ни от скудной пищи или поношенной одежды. Сын бродячих музыкантов был хитер и с того самого дня не произнес ни слова, способного кинуть тень на отличника Томаса, лучшего ученика и того, кому все встречные дамы так и норовили потрепать румяные щечки.

Миссис Коул тащила своего воспитанника из пещеры за ухо, явно всей душой желая его оторвать, но Том все же успел увидеть то, что так поразило неискушенные сердца сирот и сыграло с ними злую шутку, став причиной настоящего кошмара наяву — огромное черное озеро...


* * *


— Том?

— Ну? Я Том, дальше?

Длинный и почему-то красный нос протиснулся в образовавшуюся щель, но дальше не двинулся.

— Что с твоим шкафом? — раздался сдавленный смешок. — Его обглодали голодные крысы?

— Так красивее... — ответил ребенок немного неуверенно и склонил голову набок, любуясь освобожденной от краски древесиной когда-то мореного дуба. — Разве нет?

Спорить с Риддлом в его же комнате в планы хозяина носа не входило.

— Допустим, — уклончиво согласился он. — Так это ты краску обгрыз, что ли?!

— Не обгрыз, — терпеливо начал объяснять Том. — Я это... соскреб.

— Чем?!

— Зубами!

— Да?

— Нет! — рявкнул он, не желая объяснять то, что объяснению не подлежало в принципе. — Зачем пришел, Билл?!

— Поговорить...

— Говори! — почти приказал мальчик.

— К тебе сейчас миссис Коул придет. Злая...

Том со вздохом обреченности отвернулся к окну, ничего не увидел сквозь потеки дождя и вновь обернулся в сторону носа.

— Заходи.

— Да я тут... постою.

— На здоровье, — разрешил Том. — Стряслось чего?

— Помнишь, ты обещал убить Салли? Ну, если она еще раз попробует твои шнурки на вкус?

Ребенок задумался, вспоминая кусачую крольчиху и то огромное количество моментов, когда ему хотелось её придушить. Останавливала ребенка только нежная привязанность Билла Таббса к своей питомице, объедающей хозяина, словно она и не кролик вовсе, а самая настоящая лошадь.

Билл единственный во всем приюте, кто не кривился при одном только взгляде на Тома. Щуплый, лопоухий и неприлично рыжий, он в упор не замечал ни подзатыльников от рук старших парней, ни отсутствия обязательного яблока за ужином в своей тарелке, нежно и трепетно любя всех: и парочку не слишком верных друзей и целую толпу недоброжелателей.

Мальчишка не был круглым сиротой, у него в наличии имелась хоть и непутевая, но мать. Поговаривали, что она отбывает наказание за мошенничество с банковскими билетами где-то на юге страны, а не совершает сплав по реке Миссисипи, как убеждал всех Билл. Но даже такая, преступница и весьма ненадежный элемент, как однажды обмолвилась мисс Оливия, она все равно вызывала в детях жгучую зависть и добавляла в жизнь своего сына уйму разных проблем.

— Когда?

За дверью смущенно кашлянули.

— Много раз.

— Несколько помню, — признался Том. — Хочешь, я так и сделаю?

Странное дело, но подобное предложение не вызвало ни бури протестов, ни даже легкого ветерка недовольства. Билл, наконец, протиснулся в комнату, шмыгнул носом и сжатыми в кулак руками протер красные от слез глаза.

— Да не надо... — он с горечью махнул на Тома и спиной привалился к двери. — Сдохла!

— Сама? — с сомнением уточнил мальчик, все еще не веря в отсутствие каких бы то ни было угроз для его шнурков. — Вот прямо взяла и сдохла?

— Ну... сама-а-а... — протянул его собеседник с не меньшим сомнением. — Как же, сама. Жди! От переедания, так что ли? Тренировал я её. Думал фокусы разучить, монет собрать... Шляпу купил, особенную!

Том слушал с большим интересом, и хоть речь неудачливого фокусника отличалась бессвязностью, прерывалась на время, необходимое для утирания соплей, в общем и целом он понял одно — на этом свете кролика нет благодаря одному только Биллу. И от этого его нераздражение к нему грозило перерасти в самую настоящую доброжелательность. Вытряхивая пушистую бестию из шляпы, бедняга так старался, что вытряхнул её не на пол, а на деревянные стропила под самым потолком хозяйственной пристройки на заднем дворе!

Благо, та была невысокой.

Салли уцепилась за деревяшку и наотрез отказалась спускаться, но понять её было нетрудно. Кому захочется жить в шляпе и рисковать здоровьем собственных ушей?

Интеллектуальным способностям Таббса Том веры не имел и про себя называл его малохольным. А тот с завидным успехом подтвердил подобный диагноз, попытавшись стянуть животину на бренную землю с помощью самодельного лассо.

То, что кролик был настолько тонко духовно организован, что покончил жизнь самоубийством путем повешения — миссис Коул как-то не верилось.

Выплакавшись мисс Оливии в грязный фартук, первым делом Билл бросился на каменную лестницу, судя по его виду — взлетел по ней, и несмело просунул нос в комнату того, кого, вне всякого сомнения, могли обвинить в совершении столь неблаговидного для любого нормального ребенка поступка. Мальчик боялся не за Тома, ему до него дела нет, он боялся за себя. Боялся, что тот обидится и затаит зло, а если не тебя обижен Риддл — жди больших неприятностей.

— Я тебе радио дам послушать! — мальчишка пытался умаслить пока еще невиновного. — Честно-честно!

Том скептично ухмыльнулся.

— Где ты его возьмешь? Думаешь, наша карга поделится?

— В мясной лавке есть, а знаешь, кто там работает? — с гордостью поинтересовался Билл и расправил костлявые плечи. — Подруга кузины моей мамы!

— Да ты что? — скептицизм продолжал литься через край. — Прям подруга кузины? Мамы?

— Ага! — радовался ребенок, не замечая иронии в силу своего возраста. — Оно, знаешь, какое громкое? Не то что у миссис Коул! Большое!

Подруга кузины его мамы имелась точно так же, как и мать. Действительно работала в этой самой лавке на соседней улице, но не навестила Билли ни разу и предпочитала выпроваживать непрошенного гостя, всем своим видом давая понять, что не верит в его честность и неспособность стянуть пару шиллингов или копченых колбасок.

Им всем хотелось верить, что у них кто-то есть, и даже равнодушный ко всяким там сантиментам Том еще продолжал верить, что однажды дверь приюта откроется и... произойдет чудо.

И если в то, что одним погожим и солнечным днем за ним приедет блестящая черная машина с открытым верхом, пугая всех мощным ревом мотора. Из неё выйдет некто Риддл, или пусть даже и кто-то с такой странной фамилией, как Марволо, а мальчик еще подумает, прощать ли отца за такое невнимание, он еще верил. То в возможность пощупать такое чудо, как радио, услышать хриплый голос диктора ВВС, угрожающего стране какой-то непонятной депрессией — нет.

Но мальчик не переживал, он не просто верил, он знал — стоит ему вырасти, и он сам сможет купить себе с десяток самых разных радио, самых новых и самых-самых дорогих. Возможно, он даже пригласит к себе Билла, чтобы тот восхитился количеством комнат в его доме и оценил технические характеристики его приобретений, ну а сейчас...

— Уйди.

Билли Стаббс испарился без малейших возражений.

Спустя минуту в комнату ворвалась разъяренная миссис Коул и принялась нервно ходить из угла в угол. В конце концов, женщина не выдержала и разожгла трубку, заполнив своим запахом и то небольшое пространство, которое Том мог назвать своим. Но так и не придумала, почему она считает, что в смерти кролика повинен именно этот мальчик, а не какой-то другой. Немного успокоившись, переключила свое внимание на испорченный, по её мнению, шифоньер — радовавший взгляд Тома благородным деревом, а не плебейской краской, и выбежала из комнаты, чтобы лично вернуться через десять минут с ведерком вонючей жижи цвета жухлой зелени.

Томас Марволо Риддл остался доволен — ему было приятно, что виновником кончины Салли назначили именно его. Пусть Салли всего лишь глупый кролик, неважно, он все равно стал немного страшнее в глазах тех, кто просто обязан был его бояться.

Кисточка аккуратно скользила по шероховатой поверхности дерева, скрывая под краской последний намек на красивую жизнь. Сквозь щели в оконной раме в унылую серую комнату проникала пробирающая до костей сырость. Внизу, в счастливом ожидании ужина, смеялись дети. На железной кровати у стены спал укутавшийся с головой в одеяло черноволосый мальчик. Он смешно посапывал и улыбался. Его не радовали обычные детские сны, как можно было подумать, глядя на подобную безмятежность. Воображение спящего будоражили мечты о счастье — его счастье, и беда тому, кто решился бы потревожить сон ребенка в те благословенные минуты его личной тишины...