Глава 2

Двенадцать рядов удобных скамей, и ни на одной из них ему мета нет. Пухлые чада своих мамаш не спускают с них всех, сирот, любопытных глаз. Дергают родителей за рукава и призывают присоединиться к созерцанию столь любопытных существ. Кто-то из взрослых жалеет и приторно улыбается. Кто-то сидит, поджав губы, и явно рассчитывает в уме количество шиллингов, неспособное нанести урон его жадности. Никто не хочет прослыть скрягой, но в лицах напротив нет ни щедрости, но даже маломальской честности. Те, кого принято жалеть в приличном обществе, раздражают тех, кто жалеет. В такие моменты Том всегда краснел. Ему казалось, что стыд — это не чувство, а каленые щипцы кузнеца — и они раздирают его сердце на части.

Девчонка лет восьми, с двумя толстыми косичками, смотрит на него, не отрываясь, а он, что есть силы, пытается не смотреть на неё. Она жует корнет так громко, причмокивает от удовольствия и не стесняется вытирать крем с пухлых детских губ тыльной стороной ладони. Миндальный — похожий на обычный заварной, но с горчинкой, такой особенный, такой вкусный, но чужой. Проголодавшимся детям, оставшимся с родителями на уже вторую по счету проповедь, разрешили поесть. Двери ризницы за спиной мальчика еще закрыты, и он бы тоже не отказался перекусить. Звонкий, мелодичный голос Тома распевал псалмы с самого рассвета, ноги затекли от необходимости стоять ровно, а в поисках поддержки взгляд то и дело останавливался на том, с кем ночами, стоя на коленях, ребенок вел жаркие беседы — с Богом.

Разноцветный витраж над отливающим золотом алтарем, с распятым Христом и учениками у ног учителя. Тому казалось — он знает ответы на все его вопросы, знает, что те силы, способные управлять не одним лишь огнем, даны ему не просто так, а с божественным умыслом. Он верил так, как могут верить только дети — не сомневаясь.

Маленькая черная Библия под его подушкой не выглядела потертой и старой только по одной причине — её кожаный переплет мальчик бережно протирал смоченной в слабом растворе аммиака тряпочкой каждые три дня. А страницы перелистывал, прежде вымыв и насухо вытерев руки, дабы не оставить сальных следов на тонкой и дешевой бумаге. Миссис Коул не догадывалась — её ученик знает точно — Бог есть, ведь и в Библии не сказки написаны, а самая настоящая правда. Иисус мог творить чудеса точно так же, как и он сам!

Каждое второе воскресение месяца все воспитанники приюта обязаны были посещать приход святого Мартина на Трафальгарской площади. Демонстрировать всему Лондону великодушие викария Брамса, взвалившего себе на плечи такую непосильную ношу, как ничейные дети. Заодно, миссис Коул требовала великодушия и от прихожан, а потому не забывала прихватить с собой парочку банок из тонкой жести — для пожертвований на содержание вверенных ей сирот и здания приюта. Если в дом викария доступ Тому был закрыт, то в шеренгу «несчастных сироток» у выхода его ставили центровым, а банку вручали самую большую и побитую.

Женщины не оставались равнодушными к юному Риддлу, тонули в небесной синеве его глаз и даже не замечали — благодарность за каждую брошенную монету Том не просто говорит, а выдавливает из себя, как заразу. Те же, кто оказывался наблюдательнее остальных, списывали неприветливость мальчика на стеснительность и только ласково трепали его по густым волосам, умиляясь такой скромности у казалось бы безнадежных детей. Никому даже в голову не приходило, что каждый звон монеты для ребенка — еще одна капля в чашу его ненависти к этой чинной и равнодушной толпе. Предложи ему кто-нибудь выбрать между смертью и выпрашиванием подаяния каждое второе воскресение месяца, он не задумавшись предпочел бы компанию толстяка Роби, и плевать, что того уже давно съели черви.

Как эти противные люди могли веровать в его Бога?!

Засмотревшись на огонь лампады перед дарохранительницей, Том словно ушел в другой мир. Организм пытался помочь своему хозяину и отвлекал его от мыслей о жуткой усталости. Да и сам ребенок отвлекся от всего мирского и усердно вспоминал 36–ой псалом Ветхого Завета, заданный миссис Пигг, набожной лютеранкой, к самостоятельному изучению лично ему.

«Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут...»

— Хочешь?

«Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину».

Том был совсем не глупым мальчиком, и понимал, с какой целью его заставляют учить псалмы на темы добра и зла. Наверное, и впрямь не стоило подсыпать Гилберту в чай соду, а не сахар. То есть, соду подсыпал сам Гилберт, но Том сидел рядом, а только час назад они надавали друг другу хороших тумаков, а миссис Пигг не преминула тихо заплакать и многозначительно на него посмотреть, а... в общем, все случилось так, как случалось обычно.

«Перестань гневаться и оставь ярость; не ревнуй до того, чтобы делать зло, ибо делающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю».

«Еще немного, и не станет нечестивого; посмотришь на его место, и нет его».

— Хочешь?!

Так, а где еще три строки?

«Я был молод и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба: он всякий день милует и взаймы дает, и потомство его в благослове...»

«Да это же в самом конце... — он рассердился сам на себя и мотнул головой».

Мальчику что-то мешало вспомнить первые строфы.

— Ну хочешь?!!

Как оказалось, возле помоста для хора, где томилось полприюта, уже неизвестно какую минуту пыталась привлечь к себе внимание Тома та самая, жующая, девочка. Она изо всех тянула на себя подол его серой курточки липкими пальцами и сопела то ли от усердия, то ли от обиды за отсутствие интереса к её важной персоне. В синем шерстяном платьице с полосатым воротничком, похожим на те, что носят матросы. Кудрявая, зеленоглазая, сытая и любимая. Она была похожа на херувима, протягивала ему целехонький корнет, видно, этот еще не успела доесть, но не улыбалась, а хмурилась.

— Будешь? — спросила она с нетерпением.

Голодные взгляды Тома все же не укрылись от неё, задели чем-то, заставили, пусть и нехотя, но подняться и оправдать материнские чаяния и труды по её воспитанию. Девочку всю жизнь обучали не только лишь рисованию, музыке и другим бесполезным, по мнению мальчика, предметам. Её учили быть доброй, жалеть других, тех, кому повезло гораздо меньше, чем ей. Учили — потому что этому учат своих детей все уважающие себя родители. Впрочем — не то чтобы они хотели этого на самом деле. Кинув мимолетный взгляд на мать пигалицы — пышную даму в накидке из соболя, — замершую в ожидании исхода столь нежелательной ситуации, он утвердился в этой мысли еще раз и уже навсегда. Женщина зло сверкала на дочь глазами, но прижимала платок к губам и снисходительно качала головой в ответ на понимающие улыбки соседок. Наверное, жизненный опыт подсказывал ей, что дочь уйдет доедать свой корнет опозоренной, да и вообще — от этой доброты одни проблемы!

Нет, доброте обучают и обучаются лишь по одной причине — так принято.

Билл, стоявший по правую руку от Тома, очнулся от спячки и с интересом следил за происходящим. Он был голоден не меньше последнего и, в принципе, можно было потренироваться в науке доброты — последовать библейским примерам, с признательностью принять угощение и отдать его Стабсу. Сам он подачек есть не станет, даже если доведется подохнуть с голоду у наглухо закрытых приютских ворот.

Он ведь не собачка, чтоб объедки за хозяевами подъедать.

Пульсирующая боль в висках нагрянула внезапно, перед глазами все поплыло, и не только от жара сотен свечей. Скорее, от целой сотни причин, по которым Билли Стабсу так и не досталось ни кусочка корнета.

Том наклонился к пшеничным кудрям, легонько дунул ребенку в ушко, освобождая его от парочки непослушных завитков и ласковым голосом, улыбаясь, прошептал с десяток тихих слов...

Корнет упал на пол.

Дети за его спиной неодобрительно зашептались, девчонка зарыдала и по её щекам градом полились слезы испуга, а мисс Оливия вскочила со скамьи и ринулась к Тому не видя ничего перед собой от ярости. Преградила ей путь к цели миссис Коул, легонько хлопнула по плечу и ловко развернула обратно, одними глазами успокоив разгневанную женщину. Том ухмыльнулся — такого голоса, как у него — нет даже в церковном хоре их родного прихода. Он чище, чем самый чистый горный ручей, ведь когда поет Риддл — поют ангелы. Так сказал сам викарий, а зачем ему врать?

Тем временем, пока мать отчитывала излишне добрую дочь и возмущалась поведением «негодного» мальчишки, та всхлипывала и познавала сложную науку жизни, где доброта не всегда добра к тому, кто её творит, а мисс Оливия фыркала себе под нос — Билл Табс не справился с отсутствием какой бы то ни было гордости и занес ногу перед собой. Хотел сделать шаг вниз и опозорить звание сироты еще сильнее, чем над этим потрудилась природа.

От возмущения у Тома дыхание сперло. Умом мальчик понимал, что недоумка Билла, такого противно хорошего, но все же совсем не противного, стоит остановить и немедленно!

Однако, всякий раз, когда кто-то унижался, или заставлял унижаться его самого — он не просто удивлялся, он впадал в состояние шока и соображал с заметным опозданием. Миссис Коул если и понимала в этом непонятном ребенке хоть что-то, то это что-то — непомерная гордость. Ей точно также не нравилось унижаться, вымаливая у викария гроши на лекарства и пух для подушек. Не нравилось выставлять сирот, которых она старалась воспитать, как джентльменов, у церковных дверей, как каких-нибудь попрошаек. Но жизнь давно придушила женщине горло, а она давно смирилась со своей судьбой и привыкла к стакану.

Тем не менее, всякий раз, когда Том отказывался от чего-то чужого: будь-то рыбина не первой свежести от торговки морепродуктами; приглашение на пикник от какого-то неприятного опекуна Дэнни где, понятное дело, видеть его не хотели; или же просто — корнет, мутные от тяжелой жизни и не менее легкого алкоголя, безликие и серые глаза миссис Коул озарял огонек. Он делал их живыми и чуточку более теплыми. Пускай на короткую секунду; пускай в это мгновение начальница приюта скорее вспоминала собственную молодость, а не целиком одобряла поведение мальчика; пускай женщина спешила отвести взгляд и нервно затянуться табачным дымом — все равно, она единственная, одобрявшая в нем то, чего не могли терпеть остальные.

— Гордыня — смертный грех! — верещала миссис Пигг противным тонким голосом, прознав об упущенной роскоши в виде рыбного супа. — Ты подумал о товарищах?! — не унималась работница, вцепившись в локоть Тома мертвой хваткой. — Миссис Коул, — официальным тоном обратилась она к руководству, — паршивец должен понести заслуженное наказание. То была превосходная пикша, мне по секрету сказали — больше двух фунтов. Нет, вы только представьте, он ей «тухлятиной» пожелал подавиться! Да рыбку то продали в два счета, сыскались умные люди, не чета... этому вот!

Начальница приюта устало перебирала кипы бумаг на столе, по виду — счета, и возмущений помощницы не разделяла.

— За что, Роза? За что наказывать, я тебя спрашиваю?!

От неожиданности подобного вопроса толстуха, своим внешним видом великолепно оправдывающая свою фамилию, так растерялась, что приоткрыла рот, но не смогла произнести ни слова.

— За гордость?!

— Да как же... ну как же... — она все-таки заговорила. — Да хоть бы и за гордость? Когда в животе от голоду бурчит, чай нормальным людям не до гордости!

Миссис Коул осуждающе поджала губы и уставилась куда-то в неудачно побеленную стенку, с серыми потеками и заново проступившей плесенью.

— Гордость — не гордыня. Подите лучше вон... — И прикрикнула: — Оба!

Уже в коридоре, пристыженная, но не согласившаяся с начальницей миссис Пигг, пробурчала в спину удирающему Тому:

— Как же, гордость... Самая что ни на есть — гордыня. Ох, и наплачешься ты еще... — И погрозила кулаком. — Помяни моё слово, паршивец, наплачешься!

Том не боялся хозяйки кастрюль, как за глаза называла женщину половина приюта. Не считал нужным прислушиваться к словам недалекой вдовы и, несмотря на бурчание в животе и голодные зимы, частенько разжигал дрова в топке каменной печи до температуры, при которой до черноты сгорал не только лишь вареный картофель, что само по себе вызывало массу вопросов, но и глиняные чугунки на пару с утварью из металла.

Голод можно было терпеть, а безнаказанное неуважение — нет.

Терпеть позор Билли Стабса, решившегося поднять упавшее лакомства с пола, и еще неизвестно что с ним сделать — скорее всего, просто съесть — он бы тоже не стал. Живо захлопнул бы приоткрывшийся рот и стукнул глупца по затылку, чтобы тот не ступил с помоста, а свалился с него. Забыл на время о своих первоначальных намерениях.

Впрочем, неожиданно его опередили. С силой потянув Билли за шиворот, на место его вернул не абы кто, а сам Бишоп!

— Стой ровно, полоумный... — процедил он сквозь зубы, белый от еле сдерживаемого бешенства. — Риддл правильно поступил. Так ей и надо, благодетельница нашлась, от горшка два вершка...

Билл не успел ничего ответить — пришло время новой проповеди, скрипнули двери ризницы и из неё вышел довольный священник. Он отобедал, пропустил парочку стаканов винца и вновь приготовился вещать о пути жизни, смерти, и их воплощении сыновьями Адама и Евы. О наказании за убийство брата, которое Каин посчитал большим, нежели снести можно и отрекся от Бога. Еще минуту назад Том не отказался бы послушать эту проповедь и во второй раз, и в третий. Истово верующий мальчик искал ответы на множество сложных вопросов. Почему он не такой, как все? Почему ему хорошо, когда другие страдают? Почему он не нужен? Не потому ли, что его непонятные силы погубили его маму и заставили отказаться от сына родного отца?

Однако, глядя на нервно подрагивающий уголок левого глаза Дэнни, он не просто позабыл все проповеди на свете. Все они показались ему неимоверно нудными и тоскливыми.

Не в силах посмотреть перед собой, он смотрел на мальчишку, стоявшего возле Билла, и с удивлением понимал — жизнь вокруг интереснее. Кто бы мог подумать, что весельчак Дэнни окажется полон такой жгучей ненависти к окружающим его людям, что он сможет почувствовать её на своей коже, как слабый электрический разряд?

Впервые Тому захотелось дружить.

С ним, этим мальчишкой с выступающими надбровными дугами, как у какой-нибудь дюжей африканской обезьяны. Задирой и личным недругом, отравляющим ему существование все эти тоскливые годы в приюте и делающим их еще более грустными. Ведь вместе они смогут ненавидеть сильнее, смогут наказать всех своих врагов и найдут ответы на все-все, даже самые сложные вопросы!

Наверное, Дэнни просто почувствовал, что выбора у него нет, раз уж он так неосмотрительно разрешил Тому заглянуть в свой грязный омут под названием — сердце. Мальчик покосился на Риддла, чуть наклонившись назад, чтобы его не заслонял Билл, и еле заметно кивнул.

Проповедь окончилась и чистый голос Тома, как птица, не знающая преград, взмыл ввысь. Вначале под купол, а затем — как показалось всем прихожанам — и к солнцу:

Гласом моим к Господу воззови

Гласом моим к Господу помолись

Пролью перед ним молитву мою

Печаль мою возвещу

Призри, услышь сироту, Господи

Просвети очи мои

Не дай уснуть в смерть...

Вступил хор стройных детских голосов:

Внемли моей молитве

Просвети очи мои

Не дай уснуть в смерть...

Странное дело, но Том понял вовсе не умом, каким-то шестым чувством — кроме Бога у него теперь есть еще один друг. И кто знает, может, он принесет ему гораздо больше пользы, чем тот, кто просто молчит в ответ на его жаркие молитвы о спасении грешной души?

Сегодня он, обняв огромную банку худыми руками, последовал примеру Бишопа — притворился. Такой искренней улыбки счастья на лице сироты горожане не видели уже очень давно. Она заставляла забыть, что пожертвование — это обязанность христианина, и монеты сыпались рекой, а те, кто подавал — гордились сами собой. Магия детского обаяния сотворила настоящее чудо. Никто и не вспомнил о неприятном инциденте с корнетом, словно его не было вовсе...


* * *

— Ты сказал — он ветрянкой болеет!

Пятеро посторонних парней стенкой пошли на Дэнни. Тот и не подумал испугаться, цыкнул на них и сплюнул сквозь дыру в верхнем ряду зубов, один из которых они ему уже выбили. На заднем дворе приюта оборудовали небольшое поле для крикета, и хоть оно не соответствовало положенным размерам и не имело даже калиток, заменяли которую воткнутые в землю палки, игра на нем — привилегия. В марте её удостоились не все. И Том, равно как и Дэнни, превзошедшие самих себя в анализе среднеанглийской литературы, а именно — с легкостью доказавшие наличие христианских мотивов в борьбе короля Артура с соблазнами коварного мира, вошли в их число. Конечно, Бишоп оказался прав, предположив, что во время прочтения их общих измышлений, тему которым выбрал один только Риддл, уснут даже те, кто хорошенько выспался ранее.

Впрочем, посапывание половины класса не повлияло на оценку их труда мисс Оливией, мнившей себя знатоком всего непонятного. Все время, пока Том читал, она постукивала по полу каблучком модных полусапожек со шнуровкой и заламывала руки, сдерживая рвущийся изнутри, только-только родившийся диспут. Но разговор на тему того, от чего и так заснула целая дюжина детей... В общем, девушка просто сдалась — вручила им импровизированный пропуск на поле для крикета, на котором все желающие поместиться никак не могли, ведь право на него принадлежало еще и гимназии по соседству. Синий кусочек картона с неумелым карандашным изображением еще юного лорда Дарнли — одного из лучших игроков за всю истории Англии.

Вздох недовольства пронесся над классом, спящие срочно проснулись, а Гилберт призвал на голову «предателя» — Бишопа — кару небесную. Никто из них не сомневался — знай мисс Оливия, что на большинство «товарищеских» матчей между игроками гимназии и приюта делаются ставки, да не кем-нибудь, а местными беспризорниками, не забывающими поделиться прибылью с постовыми и кинуть сиротам монету другую — поле засеяли бы стручковой фасолью, а заветные билетики порвали на мелкие кусочки или сожгли.

Впрочем, миссис Коул не отличалась излишней правильностью, и игру на деньги запросто могла бы пережить без каких-либо потерь душевного покоя. Вот узнай она, что большую часть выигрыша забирает себе Риддл с компанией: шустрым Билли и игроком поддержки Дэнни... Вначале она снесла бы головы им всем, и только затем — поле. Перекопала бы за ночь лопатой — не поленилась!

Том хотел денег, но не знал, куда бы пойти и что такого совершить, чтобы добыть презренный металл в количестве, достаточном для покупки заветного радио. И пусть только-только начавшая зарождаться между двумя совершенно разными людьми дружба, казалась достаточно хрупкой и ненадежной даже им самим, идею Дэнни о заработке с помощью удивительных сил Тома последний принял с воодушевлением и вскоре воплотил в жизнь. Хитростью Бишоп вписал приятеля в команду из одиннадцати человек чуть ли не самым главным игроком — бэтсмэном — тем, кто отбивает. Ребята с пеленок знали — отбитый за пределы поля мяч приносит максимум пробежек — пять или шесть. Они и помогали заработать столь ценные очки, тем самым победив команду соперника.

От худенького мальчика неполных двенадцати лет рослые упитанные гимназисты не ожидали такой прыти, да вначале Том и не сильно усердствовал. Играл посредственно и отбивал недалеко — так, чтобы ему хватило времени совершить не больше двух перебежек. Но в этой жизни все — временно.

На первых порах «улучшившейся» игры Риддла беспризорники улюлюкали, приветствуя талантливого члена команды, делали на него ставки, и остальные просто смирились с тем, что большая часть их щедрот перепадала именно Тому. Вскоре ушлые мальчишки осознали — на команду приюта и молчаливого бэтсмэна ставит по меньшей мере полрайона и сами гимназисты!

Выигрыш стал прогнозируемым. Риск, а значит и размер выплат, неуклонно начал падать, но Риддл как выбивал мяч дальше, чем кто-либо другой, так и продолжал это делать. Он привык выходить вечером на поле, закатывать по колено и без того куцые штанишки и уверенно месить грязь босыми ногами. У них не было ни традиционной белой формы, ни обуви. Один азарт и желание почувствовать себя победителем. Раз уж по жизни не судилось, так хоть в игре.

Товарищам по команде Тома непрозрачно намекнули, что, мол, тому пора уже и отдохнуть. Да он и сам знал, что игра зашла слишком далеко, а его могут выпотрошить финкой, как рождественскую индейку — тщательно. Тем более, однажды ночью, сидя на кровати в своей комнате и бережно раскладывая монеты по стопкам, он с горечью понял бесплодность всех своих усилий. Играть таким образом и с таким гонораром чтобы заработать на радио, ему придется еще минимум лет восемь, а столько задерживаться в проклятом приюте он никак не планировал.

— Я тебя спрашиваю, горилла ты пучеглазая, ветрянка где? — во второй раз переспросил самый высокий из них, с изъеденным оспой лицом и совершенно жутким взглядом. — Хитрый, да?! — и сплюнул гораздо громче и солиднее, чем Дэнни.

Соперники подбирали игроков и делали ставки, ориентируясь на наличие или отсутствие Тома в команде приюта. Впрочем, в последние две недели его не хотели видеть не на поле, ни возле него. Ни свои, ни чужие. Первые боялись беспризорников — настоящих хозяев Лондона, вторым — надоело проигрывать.

И вроде бы мальчик внял голосу разума, почти признал, что против ножа его божественные силы могут и спасовать... но игра, как устоять перед ней? Как отказаться от одобряющего свиста сторонних болельщиков, допущенных во двор приюта прямо с улицы? Это вам не беспризорники, пробирающиеся на задний двор тайком, через дыру в заборе и только тогда, когда кроме подкупленного ребятней сторожа там никого нет. Поговаривают, среди них были замечены даже дети аристократов и их гувернеры!

Как заставить себя вновь стать затворником и наблюдать за всем из окна коридора?!

Да, они схитрили. Приютские опасались за свое здоровье и в лицо не высказывали Тому и сотой доли того, что хотели бы. Не вычеркивали из команды, терпели, сцепив зубы, и отводили глаза в сторону. Им надоело постоянно побеждать с его помощью. Они согласны были на любую другую кандидатуру, но только не Риддл. Его могли любить дочки викария, он мог собирать пожертвований больше, чем все они вместе взятые, ему могли предлагать рыбу, а он позволял себе от неё отказываться. Но ни один ребенок в приюте, за исключением малохольного Билла и непонятно отчего изменившего свое к нему отношение Дэнни, не подал бы ему руки, повисни тот хоть над пропастью. Ребенка не любили все. Это чувство было сильным, постоянным, и очки в крикет не могли ничего изменить.

Том отбил за пределы поля два раза, в его пределах — три. Сделал четырнадцать перебежек за всю игру, извалялся в вязкой, размытой дождями, земле и заработал десять шиллингов. В этот вечер беспризорники оказались особо щедры. Наутро мисс Оливия, как бывало обычно, командировала первого подвернувшегося под руку мальчишку на центральный почтамп. Отослать деловую корреспонденцию приюта и парочку поздравительных открыток с днем матери. Этим утром ребенок поднялся раньше, чем проснулись петухи, и с превеликим удовольствием согласился совершить пробежку по туманным улочкам Лондона.

Она рассеяно крикнула ему вдогонку:

— Куртку застегни — холодно!

Холод Тому не мешал, скорее наоборот — он приятно щекотал нежную кожу шеи, будоражил запахом утренней сырости и заставлял бежать все быстрее. В эти предрассветные минуты он слышал только ветер, редкий скрип открываемых ставен и стук собственных ботинок о камень мостовой. За несколько секунд до того, как ему в ногу угодил внушительных размеров кирпич, и он упал, к звуку его шагов добавились другие. Не такие легкие, как у него, а решительные и серьезные.

Тома избивали с особой жестокостью, и камнями, и ногами, не преминули прихватить с собой и биту для крикета, чтоб уж недогадливый игрок точно понял, в какую игру ему больше никогда не играть.

Очнувшись в собственной комнате спустя какое-то время, он с ужасом понял что, во-первых — его колени разбиты, а во-вторых — он помнит каждый удар. Память, его память, сослужила своему владельцу ужасную службу. Перед его глазами до сих пор стеной стояли всевозможные ботинки, разум не мог избавиться от запаха гуталина, а тело рвала на части невероятная боль. Впрочем, обложенные деревяшками и стянутые бинтами ноги, такие слабые и ни на что не способные, заставляли его стонать не от боли, а тихой ярости и страха беспомощности.

Миссис Коул зашла к нему, когда в окно уже заглянула луна. Женщина долго удивлялась, как он вообще выжил, и намекнула, что игры до добра не доводят.

Подумав с минуту, она добавила:

— Да тебя ничего до добра не доводит... — и вздохнула, присев на табурет у кровати. — Думаю, Томас, тебе нужен особый уход, особый доктор. Понимаешь?

— Только попробуйте...

Женщина деланно засмеялась.

— А что ты мне сделаешь?

— Увидите.

Прекратив смеяться, она резко поднялась и вылетела из комнаты, громко хлопнув дверью.

Этой ночью Том вновь взял в руки Библию. Дэнни не пришел его навестить. Не позволил ему совершить такой глупости до предела обостренный инстинкт самосохранения и обычный здравый смысл. Ребенок понимал своего несостоявшегося друга, сам поступил бы так же. А вот Билл соображал не очень хорошо и после отбоя смело принес ему конфету. Правда, тут же завел песнь об уж давно почившей Салли и тем самым испортил все впечатление. Как оказалось, Риддлу её припомнили именно сегодня, пока он лежал без сознания и боролся за жизнь. Именно тем проклятым кроликом миссис Коул и оправдывала свое желание вызвать ему «особого» доктора и отправить в «особый» приют. Просто она не могла сказать такому доктору: «Он заставляет людей чувствовать себя плохо» — без того, чтобы самой не оказаться в весьма особенном заведении.

Дружить Тому расхотелось, а играть он больше не сможет ни в какие подвижные игры, но у него еще есть Бог. И раз он дал ему его силы, но не позволил их применить, защищая себя, то возможно — таков его замысел?

Ребенок был просто ребенком, он утешил себя и успокоился. Вера смогла, защитила. Но в глубине души мальчик не чувствовал ни капли смирения, а именно там, в душе, и жила его правда. Заведи сейчас кто с ним разговор о бессмысленности религии, посмей сказать, что замысла нет, сил ему никто не дарил, а такое утешение смех, да и только — он бы убил безумца.