Глава 3

Том уже видел этого человека, все в том же причудливом темно-лиловом костюме из бархата. На него с любопытством оглядывались прохожие, а он все так же игнорировал их любопытство. Две недели назад, в жаркий субботний полдень он уже стоял на тротуаре у дома через дорогу. Отмечал что-то в блокноте пером, вышедшем из обихода всех современных людей лет двадцать назад. Равнодушно, устало и с явным раздражением — подобным образом миссис Пигг ревизию в кладовке делает. Увидит ряды консервированной фасоли на полках и начинает вздыхать погромче, чтоб все услышали и пожалели.

Тогда, в субботу, высокому шатену не пришелся по душе ни зной, ни скучное квадратное здание приюта — с таких картин не пишут. Потоптавшись на месте минуту, он оторвался от блокнота и посмотрел вверх: на чистое синее небо, расплывавшееся перед глазами, как в огне. Мальчик испугано отпрянул от стекла и потер занемевший кончик носа. С него довольно и звания кроликоубийцы. Быть заподозренным в излишне пристальном наблюдении за совершенно незнакомыми людьми ему совсем не хотелось.

В свою очередь, потоптавшись у кровати, вскоре он вновь прилип к окну, в надежде застать удивительного мистера на том же самом месте. Мистер никуда не делся, но вот мир вокруг — претерпел значительные изменения!

Без грома и молний, без шума и ветра — дождь шел стеной. Потоки воды охлаждали раскаленные крыши домов, стекая в сливные отверстия мостовой, словно бурные реки, и дарили живительную влагу бездомным котам, враз заполонившим ожившие улочки Лондона.

Ребенок поднял глаза к форточке и сконцентрировался на её шпингалете. Двигать стул и взбираться на него ему все еще было трудно. Колени болели до сих пор и, как по секрету поделился с ним доктор, к этой боли ему следует привыкать. Не ждать, когда та пройдет — не пройдет. Разумеется, шпингалет тихо щелкнул, и в приоткрытую форточку на Тома навалились запахи свежей листвы вперемешку с парами бензина.

Интерес к бородатому чудаку угас так же быстро, как и возник. Обернувшись, мальчик уже знал, что будет делать дальше. Снимет с кровати колючее покрывало, оставит только прохладные простыни, распластается на них и сгрызет припасенное со вчерашнего ужина румяное яблоко. Такое сочное, ароматное, утоляющее жажду получше непроцеженного лимонада с косточками и препротивной кислой мякотью.

Уже задрав ноги кверху и надкусив желанный фрукт — Том задумался. Что-то в облике мистера его насторожило, не сошлось воедино, словно в кружеве пазла не хватало пары очень важных фрагментов. Феноменальная память подводила отличника и лучшего заучку всея приюта весьма и весьма редко. Но если такое случалось, на выручку ребенку спешил он — великий Шерлок Холмс и его знаменитый на весь мир метод дедукции. Том усиленно принялся вспоминать котов у канализационного люка. Правда, он немного сомневался в том, что коты имеют хоть какое-нибудь отношение к дедукции. Впрочем, попробовать стоило.

С пушистого хвоста белого зверя — того, что покинул крышку и мудро спрятался под козырьком витрины — стекала дождевая вода. Черный же нервно пытался смахнуть влагу с единственно целого глаза и тем самым продолжить свой путь не только с помощью шестого чувства. А что же мистер в попугайском костюме?

В секунду, когда Том понял, чем его смутил тот необычный человек — он закашлялся и поднялся.

Дождь обошел мистера стороной, а его густые каштановые волосы и борода оставались сухими, равно как и яркий бархат наряда!

Подлетев к окну, Том чуть не заплакал — у дома напротив больше не наблюдалось ни единой живой души, скрылись даже коты.

Забытое на столе яблоко уж давно потемнело, дождь окончился, а мальчик всё не находил себе места. Мерял шагами освещенную закатным светом комнату и думал. Выходит, он не особенной, не совсем особенный, есть и другие. Неужели божественные силы раздаются Господом вот так запросто, всем желающим? Без разбору?!

Разумеется, ни один вразумительный ответ на ум Тому так и не пришел. Впрочем, выработанная годами интуиция молчать и не думала. Она, а скорее почти звериное чутье ребенка, просто кричало — подобных людей, не мокнущих под дождем, ему стоит обходить стороной. Они могут быть гораздо сильнее его самого, а ему не нравится, когда кто-то сильнее — опасно.

Нет ничего удивительного в том, что увидев сегодняшнего посетителя, перебежавшего дорогу перед лошадью молочника, только-только передавшего миссис Пигг традиционный ящик молока, мальчик впервые ощутил, каково это — когда дрожит сердце. Он уже сто раз пытался убедить себя, что та субботняя странность — полет его богатой фантазии. Тщетно. Рациональность, несмотря на веру в Бога и собственные необычные умения, всегда брала в нем вверх, у него даже любимый предмет — физические свойства предметов. Приходящий учитель по столь нелюбимой всеми науке — дряхлый старикашка с козлиной бородкой и веселым нравом хвалит его каждый раз, только открыв тетрадь воспитанника Томаса Риддла. За то он последним если и не любим, то почти уважаем. Ведь в клеточках этой тетради цифры, таблицы и его безграничная власть над ними. Он вычисляет массу и ускорение едва ли не быстрее, чем оно происходит в природе. Нет, он не мог ошибиться, просто не мог.

Если гость думал, что придя в переполненный детьми дом, он не привлечет к себе всеобщего внимания, значит, он ничего не смыслит в детях. Мисс Оливия еще не успела открыть дверь, а трубы на всех четырех этажах приюта заголосили, словно в бурю. Кто-то тихо и осторожно делился известием, постукивая по железу собственным ботинком. Кто-то, чаще те, кому вскоре приют покидать, смело тарабанили по нему мисками. Четыре стука — посетитель заслуживает пристального внимания, три — интересно, если делать нечего, два — лучше книжку почитать, а вот если пять — жди перемен. Это «пять» ждали всегда. Ждали, когда засыпали, продолжали ждать, просыпаясь перед рассветом, и прекращали ждать, лишь шагнув за ворота приюта уже навсегда.

Судя по раскатам грома, доносившимся, казалось, изо всех углов и способным оглушить даже глухого, Билл просто уверен — это не гость, а целая армия опекунов в одном лице.

Впрочем, ни стуков, ни криков Тому просто не требовалось. Важность происходящего была очевидна. Как только входная дверь распахнулась — ребенок приоткрыл свою, в коридор, и прислушался. Полы, выложенные черно-белой плиткой, и стены из гладкого серого камня позволяли на любом этаже слышать все то, что происходит на первом.

— Йод отнеси Марте наверх, Билли Стаббс все время расчесывает себе болячки, а у Эрика Уолли все простыни измазаны гноем — только ветрянки нам не хватало!

Марта — самая старшая и, чего греха таить, самая страшная среди всех девчонок приюта. Прыщавая, тощая, как швабра и вынужденно сострадающая всему, что движется. Она уже сейчас обучается сестринскому делу в монастыре святого Патрика и старается соответствовать статусу. Впрочем, даже если она и получит йод от миссис Пигг вот прямо сейчас, обмазать им Стаббса не сможет никак. Последний, то ли в силу отсутствия мыслительных способностей, то ли в силу пренебрежения к правилам, проистекающим из первого пункта, решил нанести визит своему соседу с верхнего этажа. Наплевать на запрет миссис Коул и сделать сюрприз.

Сюрприз удался.

Мальчишка подлетел к двери Тома и резко распахнул её вовнутрь. Нанес нешуточную травму головы несчастному и радостно заорал:

— Ты видел?! Карга психа вызвала! Для тебя, точно тебе говорю, для тебя!

Сидя на пятой точке на полу и потирая больно ушибленный лоб, Том изо всех сил старался не ненавидеть Билла. Ненавидеть убогих — занятие весьма недостойное.

— Психотерапевта...

— Чего? — удивился ребенок. — Не-е... Психа, настоящего психа! — он подошел к нему. — Ты это... чего расселся? — и потянул за руку, помогая подняться.

Том в раздражении оттолкнул от себя Билла, замахал на него и остался сидеть.

— Йод!

— Чего?!

— Тебе сейчас йод принесут!

Намек становился все более прозрачным.

Стаббс нахмурил гладкий веснушчатый лоб и протянул:

— А... мне нужен йод?

— Да!

— И я... должен идти?

— Да!

— А когда я уйду, ты...

— Не твое собачье дело!

Билл категорически не мог обижаться, но вот расстроиться — запросто. Насупившись и опустив плечи, он поплелся к двери.

— Я тебе все рассказываю, а ты только молчишь... — бурчал мальчишка. — Злой ты, Томми...

Риддла не интересовало, что о нем думают другие, а потому он предпочел смолчать в очередной раз, не ответить и не пожелать сломать Стаббсу обе ноги.

Внизу хлопнула дверь. Запрет миссис Коул, призывающий не покидать свои комнаты без особой надобности, если в приюте гость, как бы вновь возымел свое действие. И Том не вышел из комнаты — выпорхнул. Чуть ли не кубарем скатившись по ступенькам на плохо гнущихся ногах, он так разбежался по коридору, что если бы не хорошая реакция, в кабинете миссис Коул могло стать одним непрошеным гостем больше. Впрочем, остановившись в дюймах от двери и затормозив не только пятками, но и мертвой хваткой вцепившись в стену по обе стороны от неё, мальчик понял, что опоздание ему не грозит. Стоило только спешить.

— Правильно, — сказала миссис Коул и из кабинета донесся знакомый звон графина с джином. — Я это очень хорошо помню, потому что сама тогда первый год здесь работала. Был канун Нового года, холод стоял ужасный, шел снег, знаете ли. Кошмарная ночь. И тут эта девушка, ненамного старше меня, поднимается на крыльцо, а сама еле на ногах стоит. Да что уж там, не она первая, не она последняя. Впустили мы ее, и...

Том незамедлительно заскучал и осторожно, стараясь не шуметь и не дышать, присел на корточки и прислонился спиной к двери. История его появления на свет была ему известна в малейших деталях. Воистину — это только его история и нечего её рассказывать неизвестно кому, как какой-нибудь бульварный роман!

Наверное, его матери было больно. То была последняя ночь в её короткой жизни. Холодная, голодная и одинокая. Уничтожающая её каждой прошедшей минутой до так и не наступившего рассвета. Но разум нашептывал мальчику — не самая трудная. И впрямь, мог бы счастливый человек, молодая женщина, оказаться на ступенях приюта в новогоднюю ночь, да еще на сносях? Совершенно ненужной, словно она и не человек — мусор?

Нет, ей было больно и раньше.

Мальчик терпеть не мог, когда кто-то заговаривал о его матери. Вот только не потому, что не хотел о ней говорить, а именно так и полагала миссис Коул. Просто никто не говорил о ней уважительно. Да и с чего бы? Её никто не знал, а собственный сын узнать не успел. Вдруг тот, кто был повинен в её смерти, мог бы услышать, как о несчастной высказывается миссис Пигг? И понимающе хихикает, кидая хмельной взгляд на Тома. Поскольку только у гулящей матери, по её авторитетному мнению, и мог народиться умом нездоровый ребенок.

— Помню, она сказала мне: «Надеюсь, он будет похож на своего папу», — и, честно говоря, правильно она на это надеялась, потому что сама была совсем не красавица. А потом сказала, чтобы ему дали имя Том, в честь отца, и Марволо, в честь ее отца. Странное имечко, верно?

Том сдержал тяжелый старческий вздох и даже не заскрежетал зубами от злости. Умение владеть собой — его личный талант. Но только представив, как было бы больно его матери, услышь она все то, что о ней говорят... Ногти мальчика впились в нежную кожу ладоней. Правда — это все, что ему нужно. Он узнает её, отомстит всем виновным, и тогда уже никакая миссис Коул не посмеет разговаривать о маме в таком тоне!

— Мальчик-то со странностями.

— Да, — уверенно сказал посетитель, — я так и думал.

«С чего бы это ему так думать? — мысли Тома потеряли всякий вектор. — Кто этот наглец?!»

— И грудным младенцем тоже был странный. Знаете, почти никогда не плакал. А как подрос, стал... совсем чудным.

— В каком смысле?

— Ну, он...

Мисисс Коул замялась.

— Говорите, ему уже точно назначено место в вашей школе?

— Определенно, — ответил мужчина.

— И все, что я скажу, этого не изменит?

— Не изменит, — подтвердил он.

— Вы в любом случае его заберете?

Было бы куда — Том ушел бы сам и давно!

Выпускные вечера, на которых гордая своей ролью малышня торжественно вручала старшим товарищам что-то на память о сгинувшем детстве, он попросту игнорировал. Не имел права выказывать подобную непочтительность, но выказывал. Еще каких-то несколько лет назад шестилетний малыш и сам пытался непослушными пальчиками накарябать на листке бумаги что-то вроде пейзажа. Старался изо всех сил, хотел, чтобы Луиза — закрепленная за ним няня-ирландка — никогда не забыла ни дом, ни его самого. Девочка меняла ему пеленки и баюкала, учила ходить и пользоваться ложкой, проветривала комнату и приносила мятный чай, когда он болел.

И именно она однажды открыла перед ним ту самую Библию и сказала:

— Читай, Томми, читай...

Мальчик забрался к ней на колени, провел пальцем по бумаге, и задал резонный вопрос:

— Зачем?

Внимательно посмотрев в голубые глаза подопечного своими — огромными и зелеными, словно трава по весне, девушка неуверенно прошептала:

— А вдруг... поможет?

На секундочку она просто забылась, поделилась с ним сокровенным и тут же струсила. Вскочила с кровати, стряхнула Тома с колен прямо на пол и убежала, оставив ребенка наедине с самим собой и сотней незаданных вопросов.

Он подарил ей карандашный набросок. На сероватой бумаге черным грифелем Том попытался изобразить квадратное здание приюта, себя и Луизу. Лучше всего ему удалась женская фигура. Можно даже было узнать характерный, немного раскосый разрез глаз девушки, чересчур длинную шею и неприлично короткие, обесцвеченные перекисью волосы. Миссис Коул никогда не одобряла эту прическу. Называла Луизу распущенной особой, неважной католичкой и порицала у всех на глазах.

Недавно, встретив Луизу на маленькой тесной улочке невдалеке от припортовой таверны, Том понял, что миссис Коул не нравилась не одна лишь прическа. Скрепя сердцем, ему пришлось признать — начальница его приюта вовсе не дура и частенько бывает права. Луиза раздобрела, раздалась вширь, потеряла передние зубы и произвела на мальчишку отвратное впечатление.

Его, лондонца по духу и крови, не сильно смутила принадлежность Луизы к самой древней профессии. Шлюхами любой большой город у воды полнится, и все они чьи-то сестры, матери, дочери. Он принимал этот факт, понимал его, ведь и сам знал парочку подобных родственниц своих одноклассников. Его неприятно поразил её напрочь прокуренный голос и пустой, леденящий душу смех. Она не смеялась, а издавала громкие звуки. От Луизы ничего не осталось. Свободная жизнь, к которой она так стремилась — растоптала её, как букашку.

Узнав своего воспитанника по глазам, свои она спрятать и не подумала. Позвала товарок по ту сторону улицы, и ярко размалеванные девицы налетели на мальчишку, будто он диковинный зверек, а не обычный сирота из приюта. Изо рта всех этих женщин дурно пахло, запах пота немытых тел смешивался с какими-то другими неприятными запахами, но взять и уйти мальчик просто не мог. Он словно прирос к земле и пока его крутили в разные стороны, дабы разглядеть «красавчика» получше, преисполнялся глубочайшего презрения ко всему грязному и нечистому.

Тогда, пять лет назад, бережно взяв его рисунок тонкими и изящными пальцами умелой пианистки, она зарыдала. От счастья за себя и обиды за него. Того, кому страдать еще долгие годы. Себя Том изобразил на высоких ступенях приюта, её — за воротами. Ни о каком символизме ребенок и думать не думал, просто следовал логике, но Луиза рыдала весь вечер, всхлипывала наутро и ушла, оглянувшись на окно его комнаты по меньшей мере раз десять.

В подворотне, в платье больше напоминающем маскарадный костюм какой-нибудь германской фройлены, жила не Луиза — её труп.

— Это он глазами свечки поджигал! Он! А говорила я тебе, — веселилась она и грозила кулаком полулысой подруге, выглядывающей из окна, — от такой красоты мы, бабы, штабелями падать будем!

— Малой больно, чтоб падать... — лениво хохотнула та. — Небось, еще и не встает!

Хохот, мерзкий хохот мерзких женщин преследовал его весь обратный путь и утих лишь немного, когда Том нырнул под одеяло и укрылся им с головой. Глупой девчонке стоило рыдать в тот день, рыдать о собственной, тогда еще не загубленной жизни, а не от радости. Она ушла в никуда, просто к людям, и сгнила заживо.

Эта бородатая сволочь хочет, чтобы и он ушел в неизвестность? В нищету? В богадельню для полоумных детей? Да не бывать этому!

— Кролик Билли Стаббса... Том, конечно, сказал, что он этого не делал, да я и не представляю себе, как бы он мог забраться на стропила... но кролик ведь не сам повесился, правда?

— Едва ли...

— Ума не приложу, хоть убейте, как он мог залезть на такую верхотуру. Я знаю одно — накануне они с Билли поспорили. А еще...

Накануне — это она для пущей правдивости. За неделю до того, не меньше. И, собственно, не совсем с Билли. У того мозгов для поддержания спора недостаточно. Впрочем, не грызть шнурки чужих ботинок, если ты не кролик, а человек — на это много ума и не надо. На Салли орал, да. Пытался ногой вышвырнуть её в распахнутые ставни столовой, словно мяч, и раздавить безмозглую черепушку. Затем отвлекся и долго брызгал слюнями на зашедшегося в слезной истерике Стаббса. В результате чего тварь уползла в неизвестном направлении и тем самым на семь дней продлила себе жизнь. Мальчик хорошо понимал — история идиотская. Она не стоит того, чтобы её вспоминать. Он махнул рукой над ухом, будто бы муху прогнал, и поклялся ненавидеть кроликов до конца своих дней.

— Я думаю, о нем здесь немногие будут скучать.

Наивная миссис Коул глубоко заблуждается, полагая, будто ей сойдет с рук и разговор о его матери, и твердое убеждение в том, что он — Томас Марволо Риддл — провел всю свою жизнь, с самой её первой секунды, в месте, которое его забудет, только он переступит порог. Она пришла в этот дом, пришла работать, выполнять свою благородную миссию. У неё, пришлой, есть и другой, а у него — нет. Он наизусть помнит все трещинки в плитке на лестницах. Знает, какими нотками различается скрип оконных рам при обычном ветре, урагане и моросящем дождике. Помнит, при каких обстоятельствах и кем были отбиты ручки у кружек для молока; как пахнут стены дома в жару, холод и когда кто-то умер; какие тени отбрасывает мебель в столовой, если на дворе солнечный день; и как порой трудно ненавидеть родные пенаты.

Приблизившись однажды утром к воротам и с усилием потянув на себя ручку, он обернулся. Показалось, что здание неодобрительно смотрит ему в спину. Скучный серый кирпич, зияющие чернотой окна без занавесок и никакой радости. Первое впечатление случайного прохожего — здесь никто не живет. Дом существовал отдельно от своих обитателей, по разные стороны баррикад. То ли дух старого владельца не желал покидать его коридоров, то ли сироты слишком хорошо знали, что они здесь только затем, чтобы уйти.

— Вы, конечно, понимаете, что мы не можем забрать его насовсем? — сказал мужчина. — По крайней мере, он должен будет возвращаться сюда на лето.

Том еще плохо представлял, как именно женщины рожают детей, но в ту минуту ему ярко представилось, что жизнь дала ему не мать, а темное чрево этого дома. Чертыхнувшись, ребенок припустил по мостовой почти бегом. Но как бы далеко ни ушел, приют не отставал от него ни на шаг.

— Ладно уж, и на том спасибо. Все же лучше, чем хрясь по сопатке ржавой кочергой, — икнув, заметила женщина.

Разговор, а вернее жалобная песнь миссис Коул, подошла к концу. Несложно было догадаться — сейчас гостя проведут к нему в комнату и тайны перестанут быть таковыми. Правда, в этом процессе желательно принимать участие лично. Рванув по лестнице вверх, он чуть не сбил с ног Марту со склянками и бинтами на железном подносе, вдогонку получил свою порцию пророчеств о незавидной судьбе противных детей, с разбегу запрыгнул на кровать и схватил первую попавшуюся книгу. Разумеется, ею оказалась все та же библия Луизы, другие аккуратными стопками лежали в шкафу. В самый последний момент ребенок заметил, что буквы как-то не читаются. Перевернув книгу, он выдохнул и смахнул со лба каплю пота. Напустив на лицо выражение благочестия, как у пастыря в церкви, мальчик приготовился казаться тем, кем не являлся. Подобная манера поведения — не тактика, а способ выживания. Ведь точно так же, как знающим его людям не нравился Риддл, ему не нравился никто из людей.

Стук в дверь был призван дать понять Тому — утри сопли, поправь подушку, сядь смирно. Незаконная торговля сигаретами в приюте процветала с самого дня его основания, и миссис Коул в голову не приходило стучать. Обычно женщина врывалась ураганом, шумно втягивала носом воздух, кидалась в разные углы, словно ищейка и только затем здоровалась. Риддл был замечен в продаже самодельных скруток давно, больше года назад, но в глазах окружающих его грехи время не сглаживало, а делало только страшнее.

Сегодня же она старалась изо всех сил доказать свое владение ситуацией в подчиненном ей заведении. Чинно прошла в комнату, точно дворецкий Букингемского дворца, и безуспешно попыталась обхитрить алкоголь.

— Томас, к тебе гости. Это мистер Дамбертон... Дамбортон... прошу прощения, Дандербор. Он хочет тебе сказать... в общем, пускай сам и скажет.

Миссис Коул, немного покачиваясь, поспешила скрыться от чересчур внимательных глаз мальчика и вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.

— Здравствуй, Том, — сказал бородатый, шагнул вперед и протянул ему руку.

Уже не имело никакого значения — кто перед ним. Человек не понравился ему с первой минуты знакомства. Ребенок в прострации смотрел на изящную, будто бы женскую ладонь с длинными пальцами, и страстно не хотел протягивать ему свою. Причины, по которым внутри у мальчика забилось сердце, были слишком туманными. Мужчина пытался выглядеть милым, улыбался одними глазами, словно старый добрый друг, и руку убирать не спешил, а так бы сделали все его знакомые взрослые.

Однако память услужливо подбрасывала Тому одно воспоминание за другим.

Вот Марта приносит в приют целых три цветочных горшка из коричневой глины и ставит их на серый подоконник столовой. Эти горшки — как плата за присмотр за каким-то больным. Её некрасивое лицо светится счастьем и кажется, что даже парочка гнойных прыщей сдали свои позиции перед таким оптимизмом. Горшки поливают все девчонки приюта, ждут чуда и красоты. При входе в столовую первый взгляд уже не в тарелки, к окну. Том тоже смотрит на темно-зеленые ростки с еле наметившимися бутонами.

Все полагают — пионы. Он же думает — смерть.

Бутоны распускаются в огромные соцветия белого цвета. Бархат лепестков прекрасен, как и сами цветы. Мальчик любуется ими не меньше, чем все приютские, он ценит настоящую красоту, вот только — издалека. Первой с коликами и рвотой слегли самые маленькие, им вызывали докторов из центрального госпиталя, ведь ситуация казалась чрезвычайно серьезной. Детей парализовало от боли и судорог. За малышней пожаловалась на головокружение и ребятня постарше. Том же почувствовал аромат гибели от цветков задолго до того, как из земли проклюнулись листочки, но наслаждался чужим страданием молча, без лишних слов и намеков.

Олеандр — растение ядовитое. Надышаться им до полусмерти очень легко. И человек перед ним был красив и ухожен не меньше, чет тот олеандр. Его внешность просто кричала — посмотрите, какой я важный и добрый! — но обмануть Томаса Риддла внешностью почти невозможно. Странное чутье в который раз подсказало, внутри — яд для него.

Понимая, что колебание затягивается, Том мысленно одернул себя и протянул руку. Этот чудак только зашел в комнату, а с него уже слетает привычная маска прилежности. Если так пойдет и дальше, то его невзлюбят в ответ, а незнакомцы не должны его не любить!

Гость подвинул к кровати жесткий табурет и присел. Стало похоже, будто он нагрянул с визитом к больному.

— Я профессор Дамблдор.

— Профессор? — настороженно переспросил Риддл. — В смысле — доктор? Зачем вы пришли? Это она вас пригласила посмотреть меня?

Он кивнул на дверь.

— Нет-нет, — приторно вежливо улыбнулся Дамблдор.

— Я вам не верю, — сказал мальчик. — Она хочет, чтобы вы меня осмотрели, да? Говорите правду!

Обычно все повиновались его приказу и говорили правду, даже если она могла стоить им дорогого, но не сегодня. Этот необычный профессор оказался орешком куда более крепким, чем Эрик Уолли, стащивший его ремень из кожи и горько о том пожалевший. Непонятные гнойные болячки по всему тему, так беспокоившие миссис Коул — чем не расплата?

— Кто вы такой?

— Я уже сказал. Меня зовут профессор Дамблдор, я работаю в школе, которая называется Хогвартс. Я пришел предложить тебе учиться в моей школе — твоей новой школе, если ты захочешь туда поступить.

Слова лились из гостя рекой. Равнодушные и заученные наизусть. Том догадался — он далеко не в первой сотне таких вот приглашенных в некий Хогвартс. Наверное, у него работа такая — ходить по домам и забирать «особенных» детей. Неужели интуиция его подвела и все эти его странности действительно странные, потому что...

— Не обманете! Вы из сумасшедшего дома, да? «Профессор», ага, ну еще бы! Так вот, я никуда не поеду, понятно? Эту старую мымру саму надо отправить в психушку! Я ничего не сделал маленькой Эмми и Дэннису, спросите их, они вам то же самое скажут!

— Я не из сумасшедшего дома, — терпеливо сказал Дамблдор. — Я учитель. Если ты сядешь и успокоишься, я тебе расскажу о Хогвартсе. Конечно, никто тебя не заставит там учиться, если ты не захочешь...

— Пусть только попробуют! — ребенок скривил губы и незаметно протер глаза.

Они чесались нестерпимо, ведь когда на мальчика накатывал приступ ярости, сосуды лопались и зрачки наливались кровью. Он не хотел выглядеть психом в ситуации, когда он так упорно доказывает обратное, но, похоже, выбора уже не было.

— Хогвартс, — продолжал Дамблдор — это школа для детей с особыми способностями...

— Я не сумасшедший!

— Я знаю, что ты не сумасшедший. Хогвартс — не школа для сумасшедших. Это школа волшебства.

Больше всего на свете ему захотелось встать, пройти мимо своего посетителя, не удостоив его даже взглядом, и спуститься к Биллу. Он никогда не заходил к нему в комнату, считал, там нет ничего интересного. Да и сам Стаббс вызывал в нем весьма смешанные чувства... жалости, не более. Но в ту секунду ему захотелось срочно признать его правоту и попросить прощения. Разумеется — этот профессор не профессор, а самый настоящий псих!

Мальчику захотелось поддержки, чьей-нибудь, немедленно, вот прямой сейчас. Захотелось пересказать весь этот странный разговор почти дословно, чтоб уж точно не расстроить Билли. Захотелось посмеяться над этой школой волшебства до слез в глазах, до всхлипов в груди и надсадного кашля. Логика отказывалась верить в подобную чушь, а ум, блестящий острый ум действительно сообразительного мальчика, просто кричал своему недоверчивому хозяину — это правда.

Он не знал, что делать, не понимал, почему не может притворяться перед этим человеком и его проницательными светло-голубыми глазами. Удивиться? Разозлиться? Не поверить? Как себя повести, чтобы не выдать себя настоящего? Он — волшебник? И таких, как он, — целая чертова школа?!

— Волшебства? — выдавил он из себя первый вопрос, пришедший ему в голову.

Переспрашивать Том не привык. Раз сказано — школа волшебства, то так оно и есть. Уточнять очевидное — удел идиотов, к которым причислить себя мальчик не мог по ряду объективных причин. Впрочем, разве не таким, растерянным и удивленным мог бы выглядеть на его месте другой, менее умный ребенок?

— Совершенно верно, — сказал Дамблдор.

— Так это... это волшебство — то, что я умею делать?

— Что именно ты умеешь делать?

Томас мог хорошо притворяться: широко улыбаться, мысленно проклиная, и сохранять абсолютную серьезность, сдерживая злорадный смех. Но вопрос, заданный профессором Дамблдором, еще раз утвердил его в мысли — там, внутри этого человека — яд, способный его уничтожить. Он был полон намерения ответить что-то безобидное: рассказать о шпингалете, сошедшей со шкафа как по мановению волшебной палочки краске, или о никогда не заканчивающихся чернилах в его чернильнице. Но человек его победил и сам назначил себя заклятым врагом Тома. Ведь то был вовсе не вопрос — унизительный приказ, и мальчик не смог ослушаться, ответил.

— Разное, — выдохнул он. Его лицо залил румянец, начав от шеи и поднимаясь к впалым щекам. Он был как в лихорадке. — Могу передвигать вещи, не прикасаясь к ним. Могу заставить животных делать то, что я хочу, без всякой дрессировки. Если меня кто-нибудь разозлит, я могу сделать так, что с ним случится что-нибудь плохое. Могу сделать человеку больно, если захочу.

У него подгибались ноги. Спотыкаясь, он вернулся к кровати и снова сел, уставившись на свои руки и склонив голову.

— Я знал, что я особенный. Я всегда знал, что что-то такое есть...

— Что ж, ты был абсолютно прав, — сказал Дамблдор. Он больше не улыбался и внимательно смотрел на Риддла. — Ты волшебник.

Том поднял голову. Почувствовал, как его преобразившееся лицо, лишенное всякого притворства, разглядывают с нескрываемым отвращением. Разумеется, профессор не кривился и не качал головой, осуждая. Но ребенок вновь почувствовал, как тогда, в пещере, он вовсе не граф — он чудовище. И то звериное, что проступает сейчас в его глазах и на его скулах, словно бы обтянутых кожей гораздо сильнее, чем обычно — пугает его посетителя.

— Вы тоже волшебник?

— Да.

— Докажите!

Дамблдор поднял брови.

— Если, как я полагаю, ты согласен поступить в Хогвартс...

— Конечно, согласен.

— ...то ты должен, обращаясь ко мне, называть меня «профессор» или «сэр».

Перед глазами все поплыло от возмущения. Придя к нему в его же дом и впервые; разрушив веру и заставив себя ненавидеть; буднично поведав обычному подростку о некоем волшебстве, он раздает указания, достойные интеллекта миссис Пигг!

— Простите, сэр. Я хотел сказать — пожалуйста, профессор, не могли бы вы показать мне...

Мужчина достал из кармана сюртука какую-то палку и взмахнул ею.

Шкаф загорелся.

Том кинулся на профессора с целью отобрать палку и спасти хотя бы два костюма и ту самую, заветную коробку!

Но в ту же секунду, как он кинулся на Дамблдора, пламя погасло. Шкаф стоял нетронутый, без единой отметины. Профессор выглядел довольным. Уголки его губ тянулись вверх, силясь не выдать улыбку, а борода немного подрагивала. Демонстрация силы перед тем, кто слабее, пришлась ему по душе. Но если он и хотел показаться мальчику чуть более авторитетным, то потерпел фиаско. У сирот нет авторитетов среди взрослых. Униженный ребенок не сказал профессору, что может вытворять такое и без палочки, прикинулся пораженным произошедшим и затаил еще одну, очередную и сильную обиду.

На этом унижения не закончились, и Том подумал, что визит психотерапевта оставил бы после себя гораздо более приятные воспоминания. Его заставили достать и открыть ту, его коробку, и пообещать вернуть владельцам все вещи, включая наперсток, йо-йо и красную губную гармонику. Этот Дамблдор не желал понимать — в приюте течет совсем иная жизнь, и если он позаимствовал игрушки, желая сделать больно их хозяевам, значит, на то есть причины и нечего ему идти со своим уставом в чужой монастырь.

Далее профессор с видом всезнайки принялся что-то говорить, не оставляя своего поучительного тона. Что-то о воровстве, которого не терпят, Министерстве магии, мол, есть и такое, необходимости контролировать эту самую магию и еще много разных вещей.

Том просто не слышал.

Он безучастно смотрел Дамблдору прямо в глаза и бесцветным голосом отвечал:

— Да, сэр.

— К твоему сведению, из Хогвартса могут и исключить, понимаешь?

— Да, сэр.

Он старался сделать так, чтобы противный чудак не смог угадать ни единой его мысли. Так же безучастно сложил вещи в коробку, поставил на положенное место, не дав на её счет никаких обещаний, и спросил напрямик:

— У меня нет денег.

— Это легко исправить.

Инструкции о том, что такое школьный фонд, Косой переулок, платформа 9 и ¾, где взять необходимые учебники, телескоп и какую-то мантию — заняли у профессора всего пару минут.

— Вы пойдете со мной? — спросил он.

— Безусловно, если ты...

— Не нужно, — сказал мальчик. — Я привык все делать сам, я постоянно хожу один по Лондону.

Он сам вот уже одиннадцать лет и не нуждается в компании самовлюбленных учителей.

Дамблдор с заметным облегчением вручил ему конверт со списком необходимых вещей и объяснил, как добраться до «Дырявого Котла». Поговорив еще пару минут о его родителях и умении говорить со змеями, заинтересованность которым польстила ребенку, мужчина поспешил распрощаться. Тому хотелось спустить гостя с лестницы, но он понимал, если такое когда-нибудь и случится — то еще очень не скоро. Единственная месть, которую он мог себе позволить — смотреть в спину удаляющемуся от приюта профессору и прожигать её насквозь злобным взглядом прекраснейших глаз небесного цвета...