знаю

Тине кажется, что все это неправильно. И ее фальшивая улыбка, и чуть радостный голос.

Боже, Тина, кого ты пытаешься обмануть?
Себя обмануть сложнее всего.

Пароход издает короткий гудок, и вместе с ним в Тине что-то лопается. Туго натянутая струна, сдерживающая все эмоции и чувства, рвется и хлестко ударяется о клетку ребер. Задыхаться в ее планы не входило. Ровно как и плакать. Она не такая. Только пальцы немного подрагивают, самую малость, правда-правда, и в носу неприятно щекочет. И ветер: холодный, забирающийся под теплое осеннее пальто, захватывающий в кольцо объятий.

Прощаться, знаете ли, больно.
Тина понимает это только сейчас.

Ньют совсем нескладный, долговязый и с едва заметной улыбкой на губах. Улыбайся, Ньют, ты же отправляешься путешествовать. Тине хочется раздобыть маховик времени (свой личный, чтобы держать у сердца) и возвращаться каждый раз в тот день, когда какой-то странный парень задел ее плечом в толпе, едва ощутимо, и поспешно извинился.

А затем втянул ее в то, во что, по сути, не положено. И подарил, черт возьми, короткий миг насыщенной жизни, ради которой и умереть было не страшно.

Воздух в легких напоминает раскаленные угли, поэтому она резко выдыхает, подаваясь чуть вперед. Ньют говорит о своей книге, которую она, конечно же, обязательно прочтет.

- Фантастические твари и…

- И места их обитания, - заканчивает она, растягивая губы. Обветренная кожа трескается, и ранки горят. – Прекрасное название.

- Да, - он кивает головой. Пароход издает гудок.

Давай.

- А Лита. Лита Лестрейндж любит читать? – Тина боится ответа.

- Кто?..

Тина улыбается.
Когда-нибудь и она станет потертым портретом в темной рамке, который, возможно, будет стоять на столе Ньюта. И он тоже не захочет о ней вспоминать. Попросит не читать его мысли, не напоминать о ней. И забудет, что любила Порпентина Голдстейн.

Да, Тина себе это уже представила.

У него спросят:
- А вы помните Порпентину Голдстейн?
А он удивленно переспросит:
- Кого?

И почему-то это хуже Забвения.

- На самом деле, я не знаю, что сейчас любит Лита.

Тина чувствует, как ладони ее потеют, и она натягивает рукава пальто до самых кончиков пальцев. Это кажется немного забавным: ведут себя как школьники, которые никак не могут проститься, а ведь стоит сказать кому-то из них «прощай», как все закончится.

Просто Тина не хочет, чтобы это заканчивалось. Только не сейчас.

Он говорит:

- Я вернусь в Англию. А затем поеду в Новую Гвинею, Саудовскую Аравию, возможно, в Китай.

Дальше Тина не слушает.

Ей хочется сказать: забери меня, пожалуйста, с собой. Но она молчит. Закусывает щеку изнутри, чувствуя привкус крови, смотрит на него и думает, что так, наверное, правильно.

Тина улыбается.

Ньют обещает прислать ей первый экземпляр книги, как только он поступит в печать, Тина обещает прочитать.

Он заправляет ей прядь за ухо, невесомо касаясь пальцами бледной кожи лица, и Порпентина чисто инстинктивно наклоняет голову чуть в бок, подаваясь секундной ласке. Пароход издает гудок, и Тина знает, что сейчас все разрушится. Короткий миг, который мог что-то изменить, запечатлеть Порпентину Тину Голдстейн в памяти и сердце Ньюта Скамандера, а не на стертой фотографии.

И он уходит. Разворачивается слишком резко, ускоряя шаг, а Тина смотрит вслед и считает его шаги ровно до того момента, как он застывает каменным изваянием посредине трапа. Внутри возгораются угли, и Тина верит в магию. Не ту, которую она создает с помощью волшебной палочки и заклинания, а совершенно иную.

- Как ты смотришь на то, чтобы я лично вручил тебе первое издание? – он запыхавшийся, с легким румянцем на впалых щеках и с каким-то непонятным блеском в глазах.

- Я буду очень рада. Ньют.

Пароход отходит ровно через пять минут и двадцать восемь секунд вместе с магозоологом.

Тина представляет себе, как его спросят:
- А вы знаете Порпентину Голдстейн?
И он ответит с легкой улыбкой:
- Знаю.

дзынь

Когда дверь в булочную Якоба Ковальски открывается, то над ней начинают звенеть маленькие колокольчики, отдающие в груди каким-то спазмом. Скручивает и выворачивает.

Когда-то он уже слышал подобное. Только когда - неясно.

Булочная начинает работать в восемь утра. Якоб знает, что это именно то время, когда все бегут на работу, по своим делам или же просто прогуливаются с собакой. Якоб знает: его булочная - это маленькая, совсем иная вселенная.

Здесь выпечка в форме странных зверей, которые всплывают в подсознании в тот момент, когда голова касается подушки, а любимая бабушка с портрета смотрит на него заботливо и ласково, и иногда Якобу кажется, что ночами она сходит с фотографии и гладит его по тёмным волосам, поёт колыбельную и целует в щеку.

Народ в булочной толпится и перекрикивает друг друга, сует доллары прямо в руки, когда касса Якоба не открывается с третьего раза, и разбегается так же быстро, как и появилась здесь.

А потом Якоб слышит колокольчики.
И видит её.

И почему-то слышит колыбельную.

Она рассматривает его выпечку, проходится тоненьким пальчиком по ценнику, а затем разворачивается к нему, и Якоб тонет в её глазах, падает в темный омут без обещания вернуться.

Во рту появляется привкус яблочного штруделя.

Новый вид мигрени. Замечательно.

- У вас очень интересная выпечка. Откуда вы берете идеи? - голос тоненький, как у маленькой девочки, а улыбка слишком знакомая.

Когда она смотрит на него так открыто, что пушистый веер ресниц едва вздрагивает, Якоб думает, что такое уже случалось, потому что образ этой нимфы всплывает в подсознании немного размыто.

Колокольчики над дверью все ещё звенят.
Дзынь.

- Я не знаю, - он смеётся немного хрипло. - Оно само, честно.

Она меняется в лице. Тёмные глаза, в которых искрилась жизнь, будто потухают, а улыбка медленно исчезает - на её место приходят поджатые губы.

Она уходит тут же: извиняется перед ним, взмахивая тонкими руками, придумывая нелепые оправдания и отшучиваясь, разворачивается на небольших каблуках, царапая дощатый пол (на самом деле сердце Ковальски), и испаряется за дверью булочной.

Колокольчики почему-то не звенят.

День тянется тягуче медленно, будто сладкая патока, а Якоб думает о карих глазах и милой улыбке незнакомки. И засыпает он с её образом, который отчётливо вырисовывается в свете луны - эфемерный, словно коснешься - и она исчезнет.

Погруженный в глубокий сон, на губах огнём отпечатывается имя.

Куинни.

Поутру он, видимо, её не вспомнит.

Она ходит в его булочную три дня подряд. Рассматривает выпечку, а затем задаёт ряд уже стандартных вопросов: "Как так получается?", "У вас настолько богатая фантазия?", " Вам никто не помогает в этом деле?", и последний, всегда выбивающийся: "А вы женаты?".

Ковальски тогда чувствует себя чертовски неуютно: мнется, проходится пальцами по своему затылку, немного оттягивая темные волосы, будто это поможет вспомнить, и, выдавливая смущенную улыбку, качает головой.

Нет.

Незнакомка тогда сияет, хлопает в ладоши и чуть ли на прыгает на месте. У Якоба сердце сжимается и замирает. Странно.

Потом её нет четыре дня.

Ковальски чувствует себя потерянным во времени: не замечает, как стрелки часов останавливаются на цифре восемь, а рука старшего помощника треплет его за плечо, напоминая, что пора закрываться. И так изо дня в день.

Она пришла на пятый день в полдень. Солнце тогда сияло, острыми лучами пробиваясь сквозь серые тучи, куполом нависшие над Нью-Йорком, а она вошла в его булочную, принеся с собой запах яблок и весенних цветов.

- Вы ещё не вспомнили, откуда берете такие формочки для выпечки? - она кокетливо накручивает тонкую прядку на пальчик, и Якоб думает, что более прекрасного существа на свете просто нет.

- Нет, мисс... - он замирает, ожидая, когда она представится.

- Голдстейн, мистер Ковальски.

Якоб давится воздухом, а она уходит, улыбнувшись ему напоследок.

Дзынь.

Вечером следующего дня небо разрывают сверкающие молнии, которые ломаными линиями расчерчивают тучи. Дождь, чёрт возьми, как из ведра.

Якоб замыкает булочную, предварительно перевернув табличку на "закрыто", подхватывает плащ и выходит через чёрный ход. Зонтика с собой нет, а холодный дождь заливается зашиворот, и единственная мысль, которая живёт в голове Ковальски, так это как побыстрее добраться до метро.

Как только он находит спуск в метро, то застывает посредине улицы.

В голове всплывает образ какого-то парня в синем пальто и с чемоданом.

Смешно.

Когда он делает шаг вперёд, то его окликают со спины:

- Мистер Ковальски! Мистер Ковальски, подождите! - он разворачивается и видит её. Она спешит к нему, светлыми туфельками разбрызгивая тёмные лужи, а над её головой розовый зонтик. - Вы заболеете!

Она нагоняет его, и теперь зонтик скрывает их от дождя.

- Вы вспомнили формочки, мистер Ковальски?..

Он отрицательно качает головой. Зачем ей эти формочки?..

Голдстейн поджимает губы, молчит пару мгновений, а потом вдруг спрашивает:

- А Куинни? Вы помните Куинни?

Якоб теряется.

- Кого?..

И она вдруг смеётся - надрывно, прикрывая губы белой ладонью, а в глазах её застывают слёзы.

В голове звенят колокольчики.
Дзынь.

Ковальски ещё раз оглядывается на спуск в метро, который в голове всплывает размытой кляксой с неровными краями.

- Знаете, - он замирает на пару секунд, - кажется, формочки лежат у меня дома. Формочки в виде животных. Хотите покажу?

- Очень.

Она улыбается.

- Я забыл представиться. Меня зовут Джейкоб. Но лучше просто Якоб.

- А меня Куинни.

Дзынь.

шрамы

Когда Куинни проводит пальцем по пыльной рамке и спрашивает, кто изображён на фотографии, шрамы Ньюта расходятся, обнажая душевные щели. Он молчит, давится фальшивой улыбкой и совершенно (совершенно!) беззаботно отвечает:

- Никто.

Для Ньюта это уже никто, а для Куинни - это кто-то важный для Скамандера, определённо.

- Она была тебе дорога? - Куинни похожа на кошку, которая мягко ластится к хозяину, мурлыкает на самое ухо.

Ньют на это слишком легко ведётся, чёрт возьми.

- Да.

Он вспоминать это не хочет, потому что переживать это второй раз - не самое лучшее удовольствие. Воспоминания - краски. Краски, связанные с ней, все тёмные.

Они познакомились на втором курсе на уроке зельеварения. Он - мальчишка с вихристыми рыжими волосами, словно прутики торчащие в разные стороны, и она - ухоженная и сладкоголосая девочка, с пронзительными голубыми глазами и мягкой улыбкой. Улыбкой, оставившей первый шрам.

Она первая заговорила с ним, первая ткнула пальцем в его изрисованный зверюшками учебник, первая улыбнулась, первая спросила его имя.

- Ньют, - хрипло произнёс он, чувствуя, как в горле все пересохло. - Ньютон Скамандер.

Она заливисто засмеялась, прижимая к своей мантии, которая тенью ползла за её спиной, учебник, и оглянулась по сторонам.

- А я Лета Лейстрендж. Но ты никому не говори, хорошо? Меня могут засмеять. Ты милый.

И ушла, оставив после себя эфемерный запах лжи и притворства. Не её.

После того знакомства в кабинете зельеварения, Лета Лестрейндж смотрела на него в общей столовой, выискивая своим пронзительным голубым взглядом, улыбалась, когда они пересекались, и пыталась заговорить на уроках, задавая рядовые вопросы, когда их ставили в пару. Будто все учителя сговорились, заметили между ними тонкую красную нить, которую даже они ещё не замечали, и решили немного помочь.

Как опрометчиво.

Курсы протекали как река: то слишком быстро, то застаиваясь, будто что-то переградило путь. Красная нить, некогда тонкая и совершенно слабая, крепла и все сильнее оплетала их запястья, впиваясь в кожу.

На четвёртом курсе Ньют совершил свою главную ошибку. Рассказал Лете Лейстрендж о че-мо-да-не.

- Это потрясающе, - выдохнула она, спускаясь по хлипкой лесенке вниз, - это просто потрясающе, Ньют. Это... волшебно.

Ньют покраснел, кажется, до кончиков ушей, почувствовал, как полопавшиеся губы непроизвольно растягиваются в смущенную улыбку. Лета Лестрейндж - совершенная и прекрасная - первая узнала его самую большую тайну. Первая, кто коснулась её своими пальцами, лаская.

Она осматривала это место с затаенным дыханием, с искрами в глазах, и, кажется, не могла вымолвить и слова. Они здесь были не нужны, потому что такое описать невозможно. Отдельные зоны климата, разделенные друг от друга и прочно перекрытые завесой волшебства, в которых жили фантастические животные. Самые разнообразные, которых Лета видела только на картинках в учебнике.

- Откуда? - она на секунду замялась, переводя на него взгляд, - Откуда ты все это взял?

- Брат подарил, - просто ответил Ньют, - он знает, что я помешан на животных и на День рождения решил сделать мне подарок. Чемодан. Здесь я все делал сам, и животных искал сам. На каникулах, иногда прогуливая уроки. Все сам.

Они находились внутри совершенно другого мира целый день. Ньют рассказывал о каждом животном, разрешал их трогать, брать на руки, гладить, кормить. Лета задыхалась от накатившихся эмоций, смеялась, интересовалась, а затем Ньют заметил, что она плачет. Зажимает ладонью рот, а светлые щеки расчерчивают блестящие полоски от слез, которые каплями срываются с её лица, разбиваясь о землю.

- Лета, - он мягко коснулся пальцами её плеча, сжимая его и разворачивая к себе. Глаза в глаза. - Что-то случилось?

Она отрицательно повела головой, тёмные волосы прилипли к её щекам, и Ньют позволил себе такую вольностью, о которой ранее даже не помышлял. Скамандер коснулся её щёк пальцами, убирая тёмные пряди и аккурат вытирая слёзы. Глаза в глаза. Одно дыхание на двоих. Лета, кажется, впервые видит его настолько близко: россыпь бледных веснушек по всему лицу, зелёные глаза с серыми вкраплениями и поджатые губы.

"Я его напугала, - думает она, - Напугала".

Перешагнуть грань - одно движение, а вернуться обратно за неё - тысяча попыток.

Ньют перешагивает.

Касается сухими губами её лба, прижимаясь, и ощущает, как она вздрагивает. Те, кто называют её змейкой, идиоты. Она птица, заточенная в золотую клетку и пригвожденная к ней своей фамилией, как цепью.

- Я хочу быть магозоологом, - она шепчет, прижимается губами к его подбородку, добираясь до губ и застывая всего на мгновение. - Я хочу быть магозоологом с тобой.

Грань трещит по швам, а губы Леты Лестрейдж касаются его.

Все идёт к чертям, когда они переходят на шестой курс. Привычная лучезарная Лета Лейстрендж приезжает с летних каникул осунувшаяся, с ядовитой улыбкой на губах, источающей яд, и полностью солидарная с пропагандистскими намерениями Геллерта Грин-де-Вальда.

- Грязнокровкам не место в Хогвартсе, они позорят волшебников, - она усмехается, прижимается подбородком к его плечу и переплетает пальцы. - Ты согласен со мной, Ньют?

В библиотеке, кроме них, только давящая тишина.

Он захлопывает книгу, что пылинки поднимаются в воздух, и произносит чётко:

- Нет.

Лета вскидывается тут же; стул терзает пол, а Лестрейндж едва ли не задыхается от возмущения.

- Что значит "нет", Ньют? Что это, чёрт возьми, значит?! - она кричит.

В библиотеке, кроме них, эхо голоса Леты.

- Чистота крови не определяет волшебника, - Ньют поднимает на неё взгляд, и Лета не выдерживает.

В библиотеке, кроме них, эхо от пощечины.

Больше Лета при нем этот разговор не затевала и старалась игнорировать. Поначалу Ньют ловил её за запястье, пытался спросить, что все это значит, но она лишь шипела в ответ и вырывала руку, уходя со своей стайкой змеек. Потом даже это сошло на нет, и Ньют практически все своё время проводил в чемодане, смотрелся в потрескавшееся зеркало и видел шрамы. Те, что оставили животные, затянулись белой кожицей, те, что оставляет Лета Лейстрендж, кровоточат каждый день.

Все пошло к черту, когда они перешли на шестой курс, а Лета Лейстрендж промолчала о том, что в Выручай-комнате держит Окками.

Чёрт помнит, когда один из студентов обнаружил эту комнату и увидел целое гнездо серебристых яиц.

Чёрт помнит, как Ньют успел вовремя спасти этого мальчишку, которого Окками лишь задел крылом.

Чёрт помнит, как Лета Лейстрендж стояла в проёме дверей, белая, как камень.

Ньют помнит, как директор отчислил его за угрозу жизни студента, а Альбус Дамблдор пытался защитить его.

Лета помнит, как Ньют смотрел на неё, держа в руке свой потрепанный чемодан, а она высилась над ним, стоя на лестнице.

Хогвартс помнит и знает.

- Ньют, - мягко тянет Куинни, едва заметно улыбаясь, - Ньют.

- Пожалуйста, не читайте мои мысли, - он смеётся. - Пожалуйста.

- Ньют, она лишь брала, тебе нужна та, кто будет отдавать, - Куинни замолкает.

Ньюту нужна та, кто сможет залечить душевные шрамы. С телесными он и сам справится.