Глава 4. От Понта до Палантина

Признаю: я немного лукавил, когда говорил Сервию, что мало знаком с этим зловредным учением. В Понтиде мне довелось познакомиться с ним серьёзно. Между Феодосией и Пантикапеем — обилие катакомб, где прячутся их последователи. Однажды мы накрыли целое гнездо. Молодняк принёс жертвы богине Диане, чем доказал свою верность Риму и Кесарю. На допросе они заявили, что просто было интересно послушать про другую веру. (Мы, римляне, никогда не осуждаем за это, ибо любознательность у нас в крови). А вот вожаки предстали перед судом наместника. Я готовил обвинительный акт и потому, любуясь зеленоватым морем с пенящимися волнами, был вынужден познакомиться с их учением.

В начале августа Понт Эвксинский часто штормит. На берегах с разноцветной галькой валяются водоросли, медузы, рапаны и даже морские звезды. Гуляя по берегу, я рассматривал морских гадов и оттачивал формулировки обвинения. На ходу как-то лучше думается, а шум моря пробуждает приятные воспоминания. Ничего не поделаешь: люблю сочинять на ходу!

А сочинять было что. По милостивым законам Кесаря Траяна представителей этой секты нельзя выслеживать или на них доносить. Само по себе почитание Распятого не является преступлением: веришь, что он воскрес — да верь, твое личное дело. Преступление — это организация ими тайных обществ, враждебных римской власти, и отказ от почитания власти Кесаря. В принципе, они могли бы пользоваться этой лазейкой в своих интересах: мол, чтим и Распятого, и власть Кесаря — в чем проблема? Но они почему-то не спешат зацепиться за свою спасительную зацепку, чем и пользуются юристы.

То, с чем я познакомился, было в самом деле любопытно. Иудеи верят, что у них единый Бог, который возвысил их над другими народами. Интересно, кстати, чем: наверное, тем, что их били все кому, в отличие от греков, было не лень? Но оставим вопросы… Они ждут Мессию, который покарает другие народы. Ждут и пусть ждут, хуже не будет никому, если иудеи почитают закон. Но затем от них отпочковалось учение, согласно которому этим Мессией был некий Иисус, распятый при Кесаре Тиберии. Видимо, как я говорил, он просто не умер при казни, потерял сознание, а потом отошел в гроте. Согласно их учению, закон не нужен абсолютно никому — все решает некая «Благодать» посланная их Богом.

Вера этой секты, глубоко враждебной Кесарю, полна самых темных логических противоречий. Их Бог обещает им Вечную жизнь в Раю, и тут же — воскрешение из мертвых в «конце времен». (Хотя зачем воскрешаться из мертвых, если ты уже и так блаженствуешь в раю — уму непостижимо). Их Бог говорит, что благодать выше закона, но последователи того Иисуса зачем-то чтят Тору иудеев. (Зачем им Тора, если все решает Благодать, а если чтят, зачем враждовать с иудеями?) А еще их Бог троичен! Он пришел под Мамврийский дуб (красиво ведь звучит, правда?) к кому-то из древних иудеев в виде трех человек. Как три могут быть одним — это уж мне понять не дано. Но… как-то могут… И подобных нелепостей там целая куча!

С кем имею дело, я понял вскоре после допросов. Среди задержанных была некая женщина Анна — наполовину иудейка. Допрос вел мелкий сотрудник Квинт, а я вошел у ним как бы с проверкой. У входа стояли две пустые глиняные амфоры: символ двух сосудов Юпитера, из которых он черпает добро и зло, посылая их людям. Квинт сразу подскочил, увидев меня, а Анна пристально посмотрела на меня пронзительными серыми глазами.

— Ну, хорошо, — я бегло посмотрел на свиток, — а сама-то ты хоть веришь в то, что наговорила? — слабо улыбнулся я. — Вот уверен: спроси, что такое Мамврийский дуб, ни за что не ответишь.

Анна, между тем, продолжала смотреть на меня с каким-то вниманием и даже… сожалением, что ли? Во всякой случае, я даже спиной чувствовал ее пронзительный взгляд, направленный на меня.

— Под тем дубом люди спасаются, — радался ее мягий голос.

— Люди спасаются, — фыркнул я, передразнив ее. — Да под тем дубом, — вдруг подмигнул я Квинту, — ваш Бог якобы некоему Аврааму явился! Вот ты верующая, а даже не знаешь ведь, во что веришь…

Квинт не сдержался и громко фыркнул от смеха.

— А моя вера простая… — вдруг отозвалась Анна. — Не по знаниям, а по духу. По делам. Что ваши-то знания без веры? Чего они стоят?! Гроша ломаного не стоят.

— И не стыдно самой не знать? — посмотрел я на нее. У Анны были не изможденные, а вполне себе полные щеки. — Я, римлянин, рассказываю тебе, поклоннице Распятого, во что тебе верить!

— Стыдиться надо другого, — глаза Анны сверкнули. — Черствого сердца и злого языка. А что я про дуб не так сказала, так не страшно это, господин. Главное, что не зло это, вот что я скажу вам.

Ее длинные темно-русые волосы растрепались вдоль плеч и были завязаны в две варварские тонкие косы. Клепсидра капала водой в отдалении. Я прислушался: в нарочитом невежестве Анны было в самом деле что-то интересное.

— Ну, а что такое зло, по-твоему? — прикрыл я веки. Затем быстро показал Квинту, чтобы он записывал ее слова. Тот, шустрый парень, сразу смекнул и схватил пергамент.

— Зло это нелюбовь когда… — коряво ответила Анна. — А Бог есть любовь. Люди гибнут, когда другим весело. Это что, не зло? Деньги что, не зло? Безразличие что, не зло? Люди убивают людей. И это не зло?

— Ваш Бог — это, оказываетсяя, не Троичное существо, а любовь? — съехидничал я, но Анна не унималась.

— Вот вы, господин, пишете много, да только неважно у вас с текстами. Они сухая земля. Нет чувств там, нет их. Добавьте, и глазки ваши будут ярче гореть. Жизни в них будет больше!

Теперь уже пришла моя очередь посмотреть на эту Анну с удивлением. Такого совета мне не давал никто и никогда в жизни. Впрочем, я тут же взял себя в руки и сделал безразличное выражение лица.

— Ты, наверное, неграмотна? — спросил я с нотой притворного сожаления.

— Пусть и так… — ответила наша обвиняемая. — А вы вот отгородились от мира и с умным видом созерцаете его. А созерцать его надо с открытым сердцем и душой чистой.

— Что ты мелешь, дура? — не выдержал Квинт.

— Цветы не ставят в грязную посуду, с грязных тарелок не едят! Сначала моют вазочку, моют посуду, — Анна смотрела на нас каким-то восторженным взглядом. — Так и мы должны! Нам помыть себя изнутри, надо всем очистить мысли, и тут же Дух Святой приходит, и хорошо становится даже без денег, власти и статуса! Святой Дух в твоей душе никто не отнимет никогда. И смерть даже не страшна, и она не отнимет!

— Она сумасшедшая, похоже, — шепнул я Квинту. — Горько, но надо ее проверить на вменяемость.

Проверка на сумасшествие чудовищна: делают ожог руки. Сумасшедший в момент боли расширит зрачки глаз; нормальный не расширит. Я вышел, удивляясь смеси их невежества и какого-то болезненного культа любви. Что за странная любовь, о которой они говорят и которую ставят выше знаний? Библиотеки и школы сжигать, что ли, собираются, ненормальные? И говорят о своих духах с такой уверенностью, словно известный астроном Клавдий Птолемей в Александрии открыл новые координаты звезд в эклиптике. А ведь этой дуре Анне с ее любовью ничто не помешает завтра внушить самые дикие верования, что Небо — это ящик над Землей, на котором нарисованы Солнце, Луна и Звезды…

На процесс в Пантикапее я пригласил раввина Исраэля из Кафы. Иудеи со времен Кесаря Тита Веспасиана давно живут во всех портах нашей Империи, охотно занимаясь торговлей и меняя деньги. Раввин с окладистой черной бородой поначалу встретил меня настороженно, но узнав, что администрация Понтиды предлагает ему сотрудничество, охотно согласился нам помогать. По дороге в Пантикапей он немало рассказал мне о том, что иудеи так же презирают это движение за невежество и агрессию, как и римляне.

— Они отвергают законы Моисея и признают лишь какую-то благодать, — сказал мне тот умный раввин. У него, кстати, была очень милая черноглазая дочка Мира, которая охотно помогала дома отцу.

— Но тогда… — во мне сразу проснулся юрист, — они от имени «благодати Бога» могут творить любое преступление? — наш корабль мерно плыл вдоль скалистых берегов восточной Тавриды, заросших сосновыми рощами.

— Да. Мы это знаем и опасаемся их больше, чем кого бы то ни было, — ответил раввин. — Вы далеко и сильны, а мы рядом с ними и слабы, — вздохнул он.

Моя находка оказалась верной: на процессе раввин доказал, как теорему Пифагора, что ни к Торе, ни к Законам Моисея эти люди не имеют никакого отношения. Но я никогда не мог забыть тот сожалеющий взгляд Анны, который она бросила на меня во время допроса. Она словно знала что-то такое обо мне, чего я сам не хотел знать. Сух, как земля… Наши знания не помогут нам… Много раз я, гуляя в можжевеловой рощи под Судаком, уверял себя, что она просто дура. И все-таки ее слова и ее лицо стояли передо мной. И я, не поверите, злился сам на себя оттого, что не смог тогда ей подобающе ответить на допросе.


* * *

После той истории я, путешествуя по хвойным рощам Тавриды, часто думал о том, почему новая секта так враждебна и нам, и иудеям. Однажды я стоял у моря возле меловых скал Херсонеса, и меня словно осенило: они поклоняются не просто чему-то, а кресту, на котором был распят государственный преступник. Они ненавидят закон, государство, а значит, Отечество во всех его проявлениях. Их вера глубоко чужда любому народу и любой стране: их гонят отовсюду, как чужаков.

Что для нас, римлян, Кесарь? Скорее Верховный Жрец, чем живой Бог. Взять, например, покойного Кесаря Адриана: говоря по совести, ну какой из него Бог? О нем рассказывали разное. Он страстно любил путешествовать и мечтал объехать по всему кругу земель Империи. Он был настолько вынослив к жаре и холоду, что никогда не покрывал головы. Он проплыл на корабле вдоль берегов Азии и мимо островов в Ахайю, где по примеру Геркулеса и Филиппа принял посвящение в элевсинские таинства… После этого он отплыл в Сицилию, где поднимался на гору Этну, чтобы наблюдать восход солнца в виде, как говорят, разноцветной дуги. Оттуда он прибыл в Рим. Затем из Рима он отправился в Африку и оказал африканским провинциям много благодеяний. Затем… он тотчас же отправился на Восток, проехал через Афины и совершил освящение тех сооружений, которые он начал у афинян.

— Покойный Кесарь, — сказал мне как-то Валент, когда мы проходили через полутемную галерею статуй, — был очень гневлив и часто не по делу.

— Гневлив? — изумился я, глядя на статую Гнея Помпея Великого. Мне казалось, что Кесарь Адриан был образцом добродетели и кроткости.

— Увы, да… Кесарь Адриан пытался скрывать свой необузданный темперамент, но часто он прорывался наружу. Фуска он глубоко возненавидел за то, что тот на основании предсказаний и знамений надеялся на получение императорской власти. Обуреваемый подозрениями, он с ненавистью относился к Платорию Непоту*, которого прежде любил так сильно…

— Авл Платорий Непот? Тот, что возвел для Кесаря вал в Британии? — недоумевал я. Наши шаги гулко стучали по мраморному полу, где так легко спасаться от предполуденного зноя.

— Успех невозможного предприятия, которого добился Платорий Непот, вызывал в душе Кесаря недовольство… — тонкая улыбка мелькнула на губах Валента. — Кесарь Адриан, к сожалению, легче прощал людям сто недостатков, чем одно достоинство… Ненавидел он и Теренция Генциана, и даже сильнее, так как видел, что тот любим Сенатом.

— Вы перечислили людей, которых я считал его приближенными… — посмотрел мельком я на статую Марка Юния Красса.

— И это еще не все! Всех, кому он думал передать императорскую власть, он возненавидел незадолго до смерти как будущих императоров. В силу стойкости характера Кесарь сдерживался до тех пор, пока в Тибуртинской вилле кровоистечение чуть было не довело его до гибели. Тогда, недолго думая, он принудил Сервиана как домогающегося императорской власти умереть… Скончалась и его жена Сабина, и дело не обошлось без толков о том, что Адриан дал ей яд… Только новый Кесарь отменил целую кучу смертных приговоров, вынесенных Кесарем Адрианом перед смертью.

Я посмотрел в лицо Валента, покрытое старческой сеткой, и подумал, уж не говорит ли он о самом себе.

Впрочем, оставим Валента: думаю, он тоже легче простит недостатки, чем достоинства. Как поступили бы варвары в такой ситуации? Чернили бы покойного Кесаря на всех перекрестках, злословили о нем, а то и надругались бы над его прахом. Кое-кто и в нашем Сенате требовал предать покойного Кесаря проклятию памяти. Но не так поступил Кесарь! Предшественнику был построен роскошный мавзолей, а он введен в пантеон божеств. Ибо почести оказаны не лично Кесарю Адриана, а Принцепсу Рима; в пантеон божеств введен не лично Кесарь Адриан, а Принцепс Рима. Рим и есть высшая сила в мире, и тут уж не важно, какие личные грешки совершил Кесарь. (Если, конечно, они не вышли за границы разумного, как у Кесаря Нерона). Потому статуя Кесаря Адриана и стоит в конце той галереи статуй, по которой мы шли с Валентом.

Есть свой Царь у иудеев, есть свой Царь у армян. Эллины после череды войн везде вернулись к благородной и спасительной монархии, как называл ее Аристотель. А этих, поклоняющихся кресту и презирающих любое Отечество и его святыни, Платон назвал бы охлократией — властью разнузданной толпы. Которая, без сомнения, дай ей волю, выродится в гнусную тиранию: достаточно взглянуть, как их любовь ненавидит знания.

И тем не менее, мне ужасно хотелось узнать, какая сила влечет столь разных людей к этому странному учению…


* * *

Зато Вечный Город встретил меня яркими полуденными лучами, гамом мостовых и криками ремесленников, отчаянно пытающихся продать свои немудреные поделки. Ближе к центру засверкали дорогие мраморные дома с дорическими и ионическими колоннами — беспощадный символ победы эллинов над нами, старым скромным Лацием. Дом Квинктиллиев стоял на Палантинском холме с его узкими мощеными улочками: как и положено домам основателей Рима. В носилках я думал о том, куда лучше сначала заехать: к следователю или Эмилии. После некоторых размышлений решил начать с подруги детства. Надо сперва ошеломить ее, а заодно и дать надежду, что я подключен к ее делу.

Стражники в блестящих на солнце касках встретили меня настороженно, но, узнав кто я и прочитав грамоту Валента, сразу отдали честь и расступились. Подбежавший начальник караула сразу предложил свои услуги в качестве писца для допроса, но я вежливо отказал ему: нынешняя встреча должна носить секретный характер. В этом маленьком мраморном доме я бывал уже много раз: покойный отец купил его Эмилии в подарок на семнадцать лет. Любопытно даже, жива ли ее мать, а если жива, то как воспринимает она все происходящее? «Не волнуйтесь, Александрина Мартина Квинктиллия, я вытащу вашу дочь!» — улыбнулся я, словно мысленно общался с ней.

В этом доме я бывал много раз. В отличие от полутемного особняка Валента, в нем всегда было на удивление светло и солнечно, благодаря множеству высоких окон и свечей на мраморной лестнице. Вход в просторный атриум был закрыт; не знаю, сама ли хозяйка постаралась или стража. Жаль… Значит, не увижу синие фрески с богиней Дианой, так напоминающие о нашей юности. «У не-римлян нет и атриума», — подумал я с легкой грустью. Интересно, где сейчас хозяйка?

Никого из рабов не было видно: никто даже не поднесет кувшин для омовения рук. Ну ладно… Думать буду сам! В доме у Эмилии библиотека находилась на втором этаже. Скорее всего, хозяйка там. Конечно, она может сидеть в пинакотеке, но вряд ли… Вход в нее через атриум, а о второй двери в пинакотеку Эмилия нам никогда не говорила. Доверяя логике, я поднялся по лестнице, смотря на белые стены со свечами. Замечательный свет! Да, у Эмилии всегда был отменный вкус.

Через несколько мгновений я понял, что угадал: Эмилия в самом деле сидела в библиотеке в кресле с откинутой назад спинкой. Одета она была необычной: в длинном синем восточном покрывале, скрывавшем даже ее ноги. Кажется, на Востоке такие платья делали из особой ткани — виссона. То ли иудейка, то ли египтянка… Но внешне она, пожалуй, даже похорошела: всё те же волнистые золотистые волосы, столь странные для римлянки, струились вдоль плеч, все так же сверкали сине-зеленые глаза, напоминавшие летнее море Киликии. В руке у нее был пергамент, на котором она делала заметки. Не папирус, а пергамент — видимо, писала уже начисто и что-то важное. Заметив меня, хозяйка не издала вопли удивления, а помахала мне рукой, словно мы расстались вчера.

— Гай Валерий Фабий приветствует почтенную Эмилию Александрину Квинктиллию! — шутливо представился я.

В библиотеке также было на удивление большое окно, в которое лился солнечный свет. Окно выходили на маленькую тихую улочку с густыми грушевыми и яблочными садами. Отец, похоже, знал, как лучше обустроить дом для любимой дочери.

— Между прочим, — улыбнулась Эмилия, отложив пергамент, — я с юности знала, что однажды ты придешь за мной.

Ее сине-зеленые глаза блеснули лукавым огоньком. Это было удивительно: не ожидала смертельно опасного приговора, а принимала гостя в своем богатом доме. Слишком старого друга — настолько, что любая его шутка уже не могла и восприниматься как кокетство.

— Почему именно я, а не, к примеру, Теренций, Тит или Викентий? — попробовал отшутиться я.

— Потому что настоящий римлянин — это ты, — вдруг совершенно серьезно сказала моя старая подруга. — Ты, а не они. Возражать не стоит: ты это и сам знаешь.

— Ну, что же, значит, ты ошиблась: римлянин пришел тебя не арестовывать, а спасать, — спокойно ответил я.

Эмилия встала с кресла. Так и есть: ее синее платье волочилось по полу. Затем, подвинув пергаментный список на маленьком столике, вдруг бросила на меня веселый взгляд.

— А ты уверен? Мы ведь легко можем поменяться местами. Спасать тебя буду я, а ты уж сам решай, стоит ли тебе спасаться или нет.

— О спасении потом! — продолжал я шутливый тон. — Неужели твоя служанка не принесет мне воды помыть с дороги руки?

— Если тебя так это волнует, я принесу сама, — ответила Эмилия. В ее голосе, как мне показалось, мелькнула нотка разочарования.

Пока Эмилия ходила за кувшином, я осмотрел стены. На полках, как обычно, лежало много свитков. Несколько свечей стояли наготове, ожидая освещения комнаты с наступлением темноты. Так, новый папирус… Не в силах побороть любопытство, я прочитал его название. Так, звездный каталог Гиппарха… Похоже, темное суеверие не заслонило яркий ум нашей Эмилии. Что же, хорошо. Значит, моя задача облегчается.

Эмилия вошла в библиотеку с кувшином и тазиком, и сама обмыла мне руки. Затем протянула чашу с холодной водой. Странно, но она казалась мне сейчас слишком холодной, почти обжигающей зубы. И как непривычно было видеть Эмилию в виде служанки…

— Рабов у тебя отобрали из-за ареста? — спросил я. Реплика про арест должна была невзначай напомнить хозяйке ее теперешнее положение.

— Нет. Просто теперь мне противно использовать труд других людей, — уже серьезно ответила Эмилия. — Как мы этого не замечали раньше — уму непостижимо! — она отставила кувшин и задумчиво пошла к окну,

— Боюсь, Клодия с тобой не согласится, — фыркнул я. Не знаю почему, но сейчас мне вспомнился запах можжевельника Тавриды — приторный, мягкий и зовущий в будущее.

— Когда-нибудь Слово Божие просветлит и Клодию, — ответила Эмилия. — Каждый из нас получит ключ к двери, даже ты. Ну, а идти в нее или нет, — решать вам с Клодией.

Любопытно, что сейчас с ее голоса спало прирожденное ехидство. Эмилия, кажется, поняла, в каком положении она оказалась.

— Значит, от этого ты собираешься меня спасать? — поднял я брови. — Пытаться обратить в меня в ваше вредное учение? Извини, не получится. Я нахожу его не просто вредным, но и логически бессмысленным. Вот ты, христианка, чтишь Петра, который трижды отрекся от твоего Бога! Подумай, какая ахинея!

Моя бывшая подруга остановилась и посмотрела пристально на меня:

— И который умер ради Спасителя на кресте!

— Но все равно… — я чуть замялся не потому, что был убежден ее аргументами, а потому что ощутил неприятное чувство, что я чего-то не учел. — Я бы на месте вашего Бога покончил с ним одним ударом.

— А ты полагаешь, что Господь не знал, что Петр от него отречется? — прищурилась Эмилия. — Но Ему было важно, чтобы Петр сам пришел к Господу через отречение и покаяние.

Я задумчиво посмотрел вокруг. Покаяние, покаяние… История, что и говорить, была задумана неплохо. Похоже, у проповедников в этой секте неплохо подвешен язык. Но уязвимый момент здесь есть.

— Покаяние перед кем или перед чем? — спросил я, чуть лениво прищурившись. — И почему это я вообще должен перед кем-то каяться?

Эмилия, однако, смотрела на меня, улыбаясь. У меня появилось неприятное чувство, будто она знает ответ, но не хочет говорить его мне.

— Ты боишься смерти? — вдруг спросила она с чуть насмешливой улыбкой.

Я пристально посмотрел на нее. Нет, Эмилия ничуть не напоминала пленницу в состоянии, близком к смерти. Она посмеивалась надо мной, словно мы собирались на дружескую прогулку, а я заехал за ней. Интересно, неужели она в самом деле не понимает своего состояния? «Или нарочно бравирует…» — подумал я. Да, пожалуй, что бравирует. Эмилия всегда была отменной актрисой.

— Каждый человек боится смерти, — ответил я как можно более спокойно. — Это нормально и естественно, — снова пожал я плечами.

— Каждый, может, и боится… — Ее сине-зеленые глаза блеснули малахитом. — Но ты, Валерий, боишься больше своего деда, не так ли?

Я осторожно потер лоб ладонью.

— Почему ты так думаешь? — спросил я. — Ну да, мне, как и любому человеку, трудно признать, что однажды мы станем ничем. Мы не знаем, что такое вечное небытие…

— Вы, может, и не знаете, а мы знаем, — сказала Эмилия с легкой насмешкой, словно выступала в театре. — Пора и тебе, почти сенатор Фабий, узнать, что Спаситель воскрес и победил смерть!

Эмилия все так же грациозно, как в юности, пошла к столу. «Играет? Или правда увлеклась?» — подумал я.

— Только не надо мне сказок про воскресение Распятого при Кесаре Тиберии, — сказал я. — Знаем, знаем их, — я снова попыталась ответить шутливо, но мне, похоже, не хватило какой-то уверенности.

— Но это не сказки, а быль, дорогой Валерий. Ты и сам знаешь, что Спаситель своей смертью и воскресением победил для нас смерть. Потому и отрицаешь так рьяно, что знаешь, но боишься, — изрекла хозяйка, подобрав синий трен своего восточного наряда.

— Ты прямо ученица Парменида**, — съязвил я. — Помнишь, он по преданию изрек, смотря на море: «Что есть, то есть, а чего нет, того нет. Следовательно, бытие есть, а небытия нет».

Но Эмилию, как обычно, было трудно смутить. Весело смотря на меня, она, чуть наклонив тонкую шейку, ответила:

— Вот видишь, даже Парменид с нами согласен. И тебе, как язычнику, следует прислушаться к его словам, — указала она тонким пальчиком в резной потолок из кедра.

— Парменид мог играть умом как угодно. Только вот это никак не мешает небытию существовать. В виде урн с прахом, — развел я руками.

Хозяйка внимательно посмотрела на меня. Если она вздумает кусаться, покорю ее Эвбулидом Мегарским**. Который камня камне не оставил от всего умствования элейцев. Да, элейцы… Похоже, их вера — это пересказ Элейской школы для неучей с добавлением восточных мифов! Не в этом ли их секрет?

— А ты и правда боишься смерти, — вдруг спокойно сказала Эмилия. — Боишься того, чего на самом деле нет.

— Опять пошли сказки… — вздохнул я. — Посети колумбарий на Аппиевой дороге и посмотри, есть ли смерть и небытие. — Странно, но сейчас мне казалось, будто тень Парменида сидит в этой библиотеке и с улыбкой смотрит на морские волны.

Эмилия обернулась и снова чуть насмешливо осмотрела меня: словно я приехал не допросить ее, а был ребенком, не выучившим урок.

— Не сомневаюсь, что ты туда зашел, а потом трусливо удрал от вида погребальных урн. Но если хочешь, верь в сказки про Нептуна, Клейто, Персефону и вечное небытие, — сказала она. — В конце концов, каждому воздастся по вере его!

Ее уверенность казалась мне сейчас невероятной. Непонятно почему, но я второй раз в этом доме чувствовал себя Одиссеем, заплывшим на непонятные и опасные Киклады. Или на остров Сирен.

— Я не ошибся? У вас есть воздаяние и закон? — спросил я. — Помнится, у вас нет закона — есть только благодать, то есть милость Бога. Как это — мне, признаюсь, трудно понять.

Мою собеседницу было, однако, трудно сбить.

— А это нормально, — опустила Эмилия длинные ресницы. — Вернее, нормально для вас, язычников. Вы видите мир как игру, где надо набирать баллы, поэтому у вас нет прощения. Вот ты умеешь прощать?

Ее зеленоватые глаза приобрели синий оттенок. Я смотрел на нее в упор, чувствуя легкую досаду от того, что она затронула мою уязвимую струну.

— Пожалуй, нет… — вздохнул я.

— Что же, это честный ответ, — снова весело посмотрела на меня Эмилия. — А ты никогда не задумывался почему? Потому что у вас, язычников, нет ни любви, ни благодати: только один закон и одна жестокая справедливость. Вспомни, чему нас с тобой учили в школе: «Dura lex, sed lex!»

— Ваш же Савл писал: «Помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего». Так при чем же тут мои труды при жизни? Моё исполнение закона? Помилование зависит не от моего «доброго произволения» и не от моих «подвигов», а целиком от вашего Бога, — пожал я плечами.

— А ты неплохо изучил нашу веру, — прищурилась Эмилия, хотя в ее глазах мелькнула веселая искра.

— Бороться с врагом надо, зная его учение. А изучать его во время боя — обречь себя на поражение, — вздохнул я.

— Похвально. Но, думаю, дело не в вере, а в том, что ты ничего не прощаешь и самому себе, — сказала Эмилия. — Как только ты простишь себя — научишься прощать и других.

— Какой же это закон, если все зависит от милости вашего Бога? — снова пожал я плечами, хотя, признаюсь, мне хотелось говорить с Эмилией вновь и вновь.

Хозяйка, однако, не разделяла моего желания. Осмотрев меня с ног до головы, она насмешливо провела кончиком языка по губам, а затем улыбнулась.

— Прости, Гай Валерий Фабий, но сейчас я очень занята. Да и тебя, наверное, ждут дела в Сенате. Если хочешь поговорить о вере — приезжай завтра, — усмехнулась она.

С этими словами Эмилия села в кресло и взяла пергамент, давая мне понять, что аудиенция окончена. Я поклонился и, преодолевая непонятно откуда взявшуюся ярость, вышел на лестницу. На душе было мерзкое чувство, словно я мечтал взорваться, но никак не мог этого сделать.

Примечания:

* Авл Платорий Непот Апоний Италик Маниллиан — римский политический деятель и сенатор первой половины II в. н.э.

** Парменид из Эле́и (ок. 540 до н. э. — ок. 470 до н. э.) — древнегреческий философ, основатель и главный представитель Элейской школы.

** Эвбулид (IV век до н. э.) — древнегреческий философ, представитель Мегарской школы, известен своими парадоксами или «апориями» («Лжец», «Куча», «Плешивый», «Рогатый» и др.), которые высмеивали философию элейцев.