> Vale et me ama!

Vale et me ama!

І'мя автора: Korell
Рейтинг: PG
Жанр: Драма
Короткий зміст: Маленькая повесть из жизни Рима II в. н.э. "Золотая осень" империи несет с собой и красоту, и горечь.
Дело происходит во времена гонений на раннее христианство, поэтому римляне будут высказывать свою точку зрения на новую религию. Автор ее не разделяет, но историческая достоверность превыше всего.
Прочитать весь фанфик
Оценка: +3
 

Пролог. Гай Валерий Фабий начинает...

Многим кажется, что две тысячи лет назад жизнь была сказочной или мифической, словно окутанной холодом мраморных колонн и ароматом олеандровых благовоний. На самом деле она была точно такой же, как и сейчас. Люди жили, влюблялись, плели интриги, верили в свои идеалы, спорили и мечтали… Спорили и мечтали, конечно, по-разному: кто-то на звенящей, как медь, латыни Цицерона и Вергилия, а кто-то на грубой и малопонятной латыни солдат и рабов, кладущих знаменитые мостовые. Их мир был единым и закрытым — от Египта до Британии, за пределами которого жили «варвары». «Варвар» — это тот, кто не говорит на латыни, не читает Гомера и Горация, не восхищается чернофигурными и не ходит в термы, хотя может знать куда больше римского гражданина в химии или астрономии, как те же персы. Рим процветал, но солнце Античности уже прошло полдень и стало незаметно клониться к закату.

В моем распоряжении оказался редкий пергамент, который показал мне старый приятель — специалист по истории Древнего мира. Пергамент написал некий Гай Валерий Павел Фабий*, живший в «золотой век» императоров Антонина (138 — 161) и Марка Аврелия (161 — 180). Естественно, он сохранился только в копии пятнадцатого века, старательно переписанной каким-то итальянским монахом, любителем Античности — ведь римские книги и манускрипты до нас не дошли. Я внимательно прочитал его заметки, где-то дополнил их и разделил на главы. И теперь приглашаю и вас, дорогие читатели, почитать о жизни императорского Рима записки Гая Валерия Павла Фабия. Его прах давно истлел в знаменитом колумбарии на Аппиевой дороге (хотя сам Гай Валерий верил, что живет до сих пор среди нас, о чем расскажет в свое время), но мне было ужасно интересно находиться в его обществе. А будет ли интересно вам, надеюсь, вы напишете мне сами.

«Vale et me ama!» — как сказал бы Гай Валерий. — «Будь здоров и люби меня!»



* * *

(…)

Я все-таки никогда не приму новую моду отращивать бороды. Нет, лично мне этот новый обычай просто отвратителен. Хотя его ввел сам покойный Кесарь Адриан, да хранит вечность его память, я все-таки останусь римлянином и никогда не смогу отпустить бороду. И дело тут не в каких-то предрассудках, вовсе нет. Ведь не имею же я ничего против новой моды девушек — носить не белую, а кремовую тунику. Просто, поверьте, в жару очень противно ходить с растительностью на лице. Солнце греет пот в волосах, и он градом льется по нечистой бороде. Редко что может быть омерзительнее этого чувства!

Другое дело — поработать на природе. Вот и сейчас я сижу в своем маленьком саду с видом на сияющее море. Какое счастье, что мой дед Марк Публий Фабий все же построил нашу маленькую виллу здесь, у морских берегов. Ласковые волны лазурного моря медленно набегают на берег и, пенясь, разбиваются о камни. Где-то вдали голубое осеннее небо убегает вдаль, словно сливаясь с сине-зелеными морскими просторами. Старики говорили, что в такой день богиня Салация совершает торжественные выезды по морю в колеснице. И хотя это только старый миф, многие до сих пор украдкой ходят на берег, чтобы хоть одним глазом увидеть вдали колесницу прекрасной любимой жены Нептуна.

У меня перед глазами противный свиток жреца Манефона об истории Египта. Мне нужно сделать выписки о египетском праве. Мой почтенный патрон Луций Фульвий Эбурний Валент попросил меня подробно составить заметки: что ценного можно взять из египетского опыта. Хорошо Гнею — он работает с ассирийскими законами, где есть что взять. А что досталось мне? Читать про страну, жители которой, кажется, только и делали, что хоронили своих правителей-фараонов. Такое ощущение, что кроме смерти и погребальных обрядов их не интересовало вообще ничего. Варвары, одним словом. Какой нормальный человек захочет постоянно думать о своем небытии, скажите на милость?

Мой дед, следуя сельской моде, разбил правильный сад. Это вам не обычный городской перистиль — внутренний дворик с цветами. В нашем саду есть вымощенные травертином центральная аллея с боковыми, которые украшены настоящими мраморными (хоть маленькими) колоннами. Между ними в тиши притаились фонтаны и ниши с мраморными и терракотовыми статуэтками. У моря — аллея из кипарисов. Повыше — террасы из «мяг­кого аканфа» алоэ, плюща, тама­риска и мирта, за ними — два пруда, густо заросшие трост­ником и папи­русом. А матушка, обожавшая цветы, засадила газоны крас­ным поле­вым маком, белыми и тигровыми лилиями, и даже редким нарциссами. (Помню, купила она их за кругленькую сумму и все боялась, что ей всунули дрянь). Ну, а с боков наш сад закрывают ирисы и белые розы — матушка всегда испытывала к ним необъяснимое пристрастие. Когда мы с Туллией вступили в наследство, то два дома в Риме мы поделили с ее мужем, а загородную виллу забрал я. Я даже доплатил сестре за нашу резиденцию, но выкупил ее целиком.

— Господин просил попить? — старик Филоктет, тряся остатками рыжей шевелюры, подошел ко мне и, улыбнувшись, протянул на подносе чашу с виноградным соком.

— Благодарю, Филоктет, — улыбнулся я. — Спасибо, спасибо…

На подносе еще лежали и мои любимые кусочки хлеба с закуской: соленый сыр с чесноком и травами, политый оливковым маслом. Старик с детства был привязан ко мне, и хотя он был рабом, мы всегда считали его членом семьи.

— Господину хорошо бы перекусить, — требовательно проворчал он.

— Через пару часов можешь пойти погулять в город, Филоктет, — кивнул я, с наслаждением беря сок. — Хоть до утра.

— Через три… — буркнул Филоктет. Я бросил на него изумленный взгляд. — К вам заедет господин Теренций, просил принять.

— О, Теренций! — от волнения я даже привстал. Как приятно всё же, что старые друзья не забывают обо мне!

— Да он, он самый. Опять вина, поди, привезет… — ворчал Филоктет. Я невольно улыбнулся: он всегда не любил Теренция, и матушка поощряла его своими высказываниями о моем друге.

Я взял хлеб с закуской. Всё же Филоктет знает, что я люблю. Никогда не понимал, как люди бьют рабов. Может, потому, что старый Филоктет для меня, наверное, не раб, а что-то вроде пожилого дяди.

— Господин Теренций очень падок на вино, очень… — проворчал раб. — Ваша матушка, почтенная матрона Фульвия, очень не одобряла такое…

— Послушай, Филоктет, — буркнул я. — Теренций не такой уж частый у нас гость, согласись. Ну, не удержался он в квесторах, так что с того? Не всем дано… — прищурился я на солнце.

— Господин слишком добр к нему, — недовольно урчал раб. — И квестором не смог работать, и из Рима уехал, и полдома прогулял… Вот вы, господин, куда вхожи сами! — показал он наверх. — Матушка ведь гордится вами, знаю!

— Ты бы лучше не ворчал, Филоктет, а узнал, откуда его Фотида взяла деньги на покупку дома в Капуе, — по привычке понизил я голос, хотя в саду не было никого из слуг.

— А господин еще не знает? — изумился старик, подняв остатки выжженных солнцем и годами бровей. — Она ведь, распутница, спит с самим проконсулом Луцием Петрони…

— Да слышал, слышал, — махнул я рукой. — Да только кто это знает?

— Все знают, господин, — бросил на меня снисходительный взгляд старик. — Только вы один по доброте душевной все не верите!

— Вот я очень сомневаюсь, если «знают все»! Раз знают все, значит, не видел никто, — поморщился я.

Филоктет урожденный грек, а они ужасно доверчивы. Я удивлялся этому еще в юности, когда читал «Царя Эдипа». Это же надо: Эдип поверил в рок и проклятие, в слова пастуха, что он не сын царя Лая, и ни на секунду не подумал о том, что свидетели могли быть подкуплены. Или слова: ходит молва, что Лая убили на перекрестке дорог… Так молва или доказано? И ведь верят, как дети.

— Да посмотрите, господин, как она наряжается! — скривился Филоктет. — Это за какие же деньги?

Фотида, впрочем, нравилась и мне. Невысокая, тонкая и темноволосая, с пронзительным взглядом синих глаз, она казалась мне распутной с первого мгновения. Ее вызывающий пристальный взгляд словно говорил: «Смелее, я твоя!» Еще больше меня будоражил ее нагловатый хриплый голос, словно передающий какое-то странное томление. Ночью я страстно представлял, как буду обладать Фотидой в самых изысканных вариантах, но атаковать эту крепость днем так и не решился. Ведь я вполне мог ошибиться, и тогда мне не избежать скандала и позора в доме друга. Зачем? Пусть все идет как идет.

— Всё же у Фотиды тело не такое уж роскошное, — пробормотал я, словно убеждая самого себя. Это моя особенность: говорить с насмешкой о том, что нравится, словно напоминая себе, что во всем нужна мера. А, может, просто люблю посмеиваться над своими пристрастиями. «Что люблю — над тем посмеиваюсь», — учил великий Кесарь Август.

— А господин Теренций такой: может и жену продать, — понизил голос Филоктет. — Не стоило бы вам ему доверяться…

Я снова слышу голос матушки. Словно она не ушла в мир иной, а осталась тут, с нами. «Человек существует в наших воспоминаниях», — как учил мудрый Эпикур. Надо бы, кстати, наведаться к Туллии и спросить, как они там ухаживают за матушкиной могилой.

— Ну, ты не очень, Филоктет, — полушутя погрозил я ему пальцем. — Встреть господина Варра приветливо, хорошо? — притворно насупил я брови.

— Да уж встречу, встречу, — проворчал он. — Ради вас, господин. Только ради вас.

Филоктет уходит мимо газона с лилиями, а я, сладко вздохнув, беру папирус Манефона. Опять и опять погребальные формулы… Нет, это уже выше моих сил. Зачем напоминать о смерти в такой день? «Не надо бояться смерти. Когда мы есть — смерти нет, а когда смерть есть — нас нет. Человек и смерть никогда не встречаются». Снова Эпикур. Так и представляю, как он это говорил ученикам, лежа под большими грушами.

А вот попробуй-ка о ней не думать. Нет, не получается. Интересно, каково это правда «не быть»? Не ходить, не думать, не пить вино, не наслаждаться, не воспринимать время… И так целую вечность, до скончания времен. Мы разложимся на атомы, и нас просто не будет. Как-то совсем ужасно… Вот все есть — а тебя нет. И опять эти египетские похороны фараона.

Может, в Египте тогда и государства не было, а было громадное кладбище со служащими? Даром, что у греков есть поверье, что страна мертвых лежит за громадной рекой, куда тела перевозят на ладье за плату. Не везли ли они их, набальзамированными, в африканские пески? Я морщу лоб и смотрю, как налетевший с моря ветерок треплет траву.

Впрочем, в каждом деле можно найти удовольствие и выгоду. Пусть почтенный Валент не думает, что все записки я ему просто подарю. Конечно, дело сделаю, но и напишу свой манускрипт о египетском праве. Сразу обеспечу себе известность, почтение и, быть может, еще более высокую должность. Пусть погребальные формулы сослужат и мне службу… Рыжие лилии смотрят на меня, словно подтверждая мою догадку.

А ведь в самом деле: вот сегодня я сижу с лилиями, а завтра? А завтра все может стать иначе. От предвкушения успеха я блаженно потянулся и уже по-другому взглянул на папирус, переписанный, впрочем, каллиграфическим почерком какого-то писца. Это только кажется, что реальность неизменна: на самом деле она меняется постоянно.


* * *

С тайной смерти я впервые соприкоснулся в далеком детстве. Однажды, когда мне было, кажется, года четыре, я видел погребальную процессию — вынос саркофага из соседнего дома. Саркофаг был мраморный, с резными узорами, изображавшими грустящих людей. Тогда нам со старшей сестрой Туллией стало безумно интересно, что это такое, и мы долго играли в похороны. Свиванию похоронной мишуры помешала самая младшая сестра — Сира. (Позднее она умерла, так и не перешагнув семилетний возраст). Она доложила матери о наших странных играх, и та, поймав нас с Туллией, надрала обоим уши.

— Смерть — не игрушки, — спокойно объяснила она, пока Туллия едва сдерживала крики от горящего уха. — Только разложившиеся натуры могут интересоваться подобным.

— Мы… не знали… — вздохнул я, также потирая ухо.

— Не удивительно, если учесть, что вы оба — дети пьяницы и распутника, — когда наша матушка Фульвия Марина Секунда Фабия говорила о муже, ее анемично бледное лицо искажала гримаса.

После обеда матушка повела нас в фамильный склеп, чтобы показать могилы. «Раз уж вы оба так того хотите», — усмехнулась она. Белые мраморные плиты показались мне безмолвными и невероятно мерзкими на фоне песка и густой травы. Мне показалось, что я никогда в жизни не видел более отвратительного места. Кругом стояла тишина, и только мраморные надгробия тускло сияли в полутьме. Туллия, кутаясь в накидку, стояла поодаль возле каменной скамейки. Ее взгляд был прикован к камню, под которым лежал какой-то родственник — настолько давний, что его имя почти стерлось с плиты.

— Мама, а что там… — посмотрел я на мраморную гробницу. Мы, Фабии, были богаты и хоронили родных в склепе, а не в колумбарии, как большинство.

— Там? — матушка холодно осмотрела меня. — Прах. Скелет и кости. А плоть съедают трупные черви.

— А… Они опасны? — полепетала Туллия, покопав ручкой в песке.

— Еще как! — мать облокотилась об ограду. — Могут напасть на того, кто разроет могилу. Даже ночью найти жертву и съесть ее.

— Страшно… — поежился я.

— Страшно? — русые брови матушки подпрыгнули вверх. — Нет, смотрите. Смотрите оба, — спокойно сказала она. — Это ведь та самая смерть, которая вам так нравится, — словно передразнила она кого-то. — Это ведь так интересно!

Туллия, не говоря ни слова, бросила теребить край туники и подбежала ко мне.

— Ничего, не страшно… — карие глаза матери продолжали холодно улыбаться. — Ваш папенька нашел свою шлюху в колумбарии, так чего же удивляться?

Ни я, ни Туллия, ни маленькая Сира понятия не имели, о чем идет речь. Отец давным-давно не жил с нами, и мы его почти не знали. Пару раз он приходил за мной и возил гулять в какой-то парк. Я помнил, что от него исходил странный сладковатый запах. Однажды я спросил об этом мать, и та брезгливо ответила, что это «дешевое вино». «С утра уже запах», — добавила она, засмеявшись колючим смехом, которого я предпочел бы не слышать.

Много позже я узнал, что матушка была глубоко несчастлива в браке. Она происходила из знатного рода Ветуриев и привыкла с детства высоко нести голову. Но если бы только ее де­душ­ка, Луций Эмилий Ветурий, знал, что ждет его лю­бимую внуч­ку, ког­да зак­лю­чал с самим сенатором Марком Публием Фабием брачный контракт… Фульвия тогда бы­ла ма­ла — ей ед­ва ми­нуло три­над­цать лет. С тех пор ей го­вори­ли, что она не­вес­та — это для нее ма­ло что зна­чило, хо­тя Валерий Марк Фабий (в честь которого мне и дали второе имя «Валерий»), бу­дущий муж, ей не нра­вил­ся: она на­ходи­ла его шум­ным и лег­ко­мыс­ленным.

Впер­вые Фульвия Марина Секунда Фабия, то есть наша матушка, ста­ла за­думы­вать­ся о собс­твен­ном бу­дущем в шес­тнад­цать. Ожидания не обманули ее… Мот и гулена, отец быстро спился, завел кучу романов и уехал в малоазиатский город Мира с некоей Татианой, когда мне было два года, — пропивать и прогуливать огромную часть состояния. Дедушка Марк, известный сенатор, лишил его наследства, но всегда защищал сына перед Фульвией, что выросло в холодные отношения между ними. Однажды я услышал обрывок их разговора:

— Тогда разводись, и дело с концом, — дед всегда говорил холодным и методичным голосом. Он всегда был в ровно-приподнятом настроении, считая, что показывать свои чувства на людях неприлично.

— Я? А дети? — мать говорила с холодной яростью, явно готовясь сорваться с минуты на минуту.

— Ну, а что дети? Они вполне себе обеспечены.

— А не боитесь, что они забудут вас? — в голосе матери сквозил яд.

— Значит, такова судьба… — стоически ответил дедушка.

Тогда я не дослушал скандала. Много позже я понял, что дед говорил это намеренно, чтобы лишить матушку главного оружия — угрожать, что она изолирует нас от его семьи.

— Спокойствие — лучшее оружие в разговоре с дураками и ненормальными, — как-то сказал он мне во время прогулки по почти пустому саду Лукулла: мы намеренно пошли гулять в него сразу после полудня, хотя большинство посетителей приходило к вечеру. — Есть сорт людей, которых грушами не корми, дай скандал ради скандала. Они всегда будут против любого решения — лишь бы поскандалить и показать себя борцами с чем-то там.

— Скандал ради скандала? — удивился я, глядя на кроны грушевых деревьев.

— Да, Валерий. И самое страшное для них наказание — не дать им скандала, а отмахиваться от них, как от надоевших мух, — ласково и вместе с тем чуть лукаво посмотрел он на меня. — «Да-да, хорошо-хорошо, только иди куда-нибудь отсюда поскорее!»

— А если такой начальник? — посмотрел я на лавровый куст с твердыми гладкими листьями.

Стоял сентябрь, и редкие пожелтевшие листья лавра уже лежали на траве. Я знал миф, что в полдень под кустами засыпают сатиры и дриады, и все смотрел на ряску пруда, заросшего папирусом и лилиями. Мимо нас прошла только веселая пара — видимо, счастливые молодожены, не боявшиеся полуденного зноя.

— Тогда надо отмучиться пару часов: выслушать сумасшедшего, похлопать и сделать по-своему, — спокойно ответил дед. — Не скандалить, а просто подать предложения письменно: толковые предложения толкового человека.

Этот урок дедушки я запомнил на всю жизнь.


* * *

По-настоящему я увидел смерть, когда мне было одиннадцать лет. Мы собирались на похороны кого-то из наших дальних родственников. На душе, помню, поселился отвратительный страх и робость от того, что мне предстоит увидеть. Замешкавшись, я поздно спустился в комнату матери, где возле мраморного стола, украшенного двумя бронзовыми статуями кентавров, уже стола матушка. За опоздание она сразу влепила мне пощечину.

— Вы почему опаздываете, Валерий? — неприязненно сказала мать.

Удивительно, но никто и никогда — от матери до господина Валента — не звал меня Гаем, словно этого имени у меня не было. Только Валерием. Что же, я к этому давно привык — прекрасное римское имя, которым может гордиться любой патриций.

— Простите, матушка, — потупился я, чувствуя, как саднит теплая щека.

— Если я позвала за вами, следует приходить немедленно, — наставительно сказала она.

Одетая в длинную черную тунику, она напоминала печальную отощалую птицу. Со времен Кесаря Августа у женщин стало модным надевать на похороны белый цвет. Однако обе наши семьи — Фабии и Вентурии — остались верны прадедовским традициям надевать на похороны черное. Ведь сам Эней, как пишет Овидий, считал именно черные паруса цветом траура и скорби. Потому и у нас черный цвет по-прежнему оставался цветом смерти. Глядя на сгустившийся сумрак, я думал о том, что белый цвет в самом деле не идет для похорон.

— Так по­чему вы замешкались? — матушка придирчиво осмотрела мою черную тогу.

— Простите, матушка… — еще раз почтительно склонил я коротко стриженную голову.

— Боитесь покойников? Не хватает смелости сознаться? — пристально посмотрела мать. — Через полчаса мы отправляемся!

Я снова поклонился. Когда я слышал подобные нападки матери, на душе появлялась злоба. Больше всего на свете хотелось поскорее вырасти и стать независимым: настолько, чтобы никто не смел делать мне замечаний. (При одном этом слове я с трудом сдерживался, чтобы не сжать с ненавистью кулаки). Однако обнаруживать мечты перед матерью было не резон: она, казалось, могла читать каждую мою мысль.

— Фрида! — снова крикнула мать. — Скажи госпоже Туллии, чтобы немедленно пришла сюда!

Поднявшись с кресла, матушка подошла к высокому окну. В смутном свете пасмурного дня она стала похожа на серьезную грустную девочку, которую зачем-то нарядили дамой. Я услышал топот босых ног Фриды — нашей рабыни с чудным именем. Кажется, она была из Британии.

— Доб­рое ут­ро, ма­туш­ка, — вбе­жав­шая Туллия сде­лала бе­зуп­речный поклон. Сестра также бы­ла в чер­ной тунике «под гор­ло» и чер­ных закрытых сандалиях,

— Доб­рое… Хо­рошо, что хо­тя бы вы, в от­ли­чие от бра­та, уме­ете при­ходить вов­ре­мя, — яз­ви­тель­но ска­зала матушка.

Как и положено, она присела в наше большое кресло, инкрустированное слоновой костью. Сидеть на таком приспособлении мне всегда казалось сущей пыткой, но ничего не попишешь… Мать достала маленький сосуд в виде оленя и достала из него немного смеси — из лавра, коры дуба, олеандра и шалфея. Все помещение наполнилось противным приторным запахом. Я догадался, что это нужно для похорон.

Мы с сестрой, притихшие, наблюдали за матерью. Я бо­ял­ся на­рушить её мол­ча­ние, но знал, что нуж­но о чем-то го­ворить. В про­тив­ном слу­чае мать, не­сом­ненно, нач­нет се­товать, что нам, де­тям, ей не­чего ска­зать.

— Ска­жите, матушка… А де­душ­ка Марк бу­дет? — ре­шил­ся на­конец я.

Мать от­ре­аги­рова­ла мгно­вен­но. Сбро­сив в маленький сосуд свою смесь, она рез­ко по­вер­ну­лась к нам.

— Мне всег­да бы­ло ин­те­рес­но: что Марк Фабий сде­лал для вас? — ехид­но пос­мотре­ла она на меня. — Мно­го ли он ку­пил вам по­дар­ков? Или, мо­жет, силь­но ин­те­ресо­вал­ся ва­шей жизнью? Или, мо­жет, вспом­нил про на­ши труд­ности?

Я, по­чувс­тво­вав, что со­вер­шил ошиб­ку, на­чал рас­смат­ри­вать сте­ны. Как и положено в хорошем доме, они были мраморными с небольшими нишами. Из некоторых ниш сочилась вода, создавая прохладный уют. В центральной нише стоял небольшой фонтан со статуей убегавшей нимфы Дафны. Напротив высились водяные часы — клепсидры, подаренные матери чуть ли не отцом ее матери — сенатором Гнеем Лукрецием Эмилем Афрой, из рода которого та происходила.

— Но все в вос­торге от Марка Фабия, — про­дол­жа­ла мать. — Это пря­мо-та­ки по­рази­тель­но. Хо­тела бы я уз­нать, в чем сек­рет по­пуляр­ности де­душ­ки?

Карие глаза Туллии с тре­вогой пос­мотре­ли на меня. За­тем она быс­трым дви­жени­ем ру­ки от­ки­нула темно-русые волосы. Я сто­ял, по­тупив­шись в холодный мраморный пол.

— Уве­рена, ес­ли бы вы уми­рали от го­лода, Марк Фабий не вспом­нил бы о вас, — матушка заканчивала сборы. — Впро­чем, всё рав­но был бы хо­роший он, а не мать…

— Ма­туш­ка, по­верь­те… — вздох­ну­ла жа­лоб­но Туллия. Мне показалось, что короткая туника Дафны встрепенулась от воды.

— Во что имен­но? Что вам обо­им Марк Фабий до­роже род­ной ма­тери? Я это знаю, — закрыла мать сосуда в виде оленя.

— По­верь­те, мы… — пок­ло­нил­ся я, хотя в душе ужасно желал увидеть поскорее дедушку.

— А что мне ве­рить? Я знаю. И ва­ше от­но­шение ко мне я хо­рошо знаю, — поставила она сосуд в маленькую нишу. — Лад­но, со­бирай­тесь, — резко повернулась она.

Че­рез полчаса пред­сто­яла встре­ча с по­кой­ни­ком. В воз­ду­хе, ка­залось, уже раз­лился про­тив­но-при­тор­ный за­пах по­хорон­ной туи.

Атриум дома, куда мы приехали, впол­не со­от­ветс­тво­вал моим ожи­дани­ям. Зер­ка­ла и металлические предметы бы­ли пол­ностью зак­ры­ты чер­ной тканью. Сам атриум был завален «цветами смерти» — нарциссами, розами и бессмертниками. В центре, как и положено, горели тусклые факелы; напротив стояла заготовленная мраморная колонна. Рабы ед­ва ус­пе­вали под­но­сить бу­кеты цве­тов с ко­рот­ки­ми за­пис­ка­ми, вы­ражав­ши­ми со­болез­но­вание.

— По­торо­питесь, — шик­ну­ла на нас матушка, ­тол­кнув меня в пле­чо. Я, ед­ва не спот­кнув­шись, схва­тил­ся ру­кой за ка­мин­ную оп­ра­ву, чуть не смяв ве­нок.

— Ма­ма… А чер­ные ро­зы есть? — ти­хонь­ко спро­сила Туллия.

— Нет, — про­бор­мо­тала сквозь зу­бы матушка. — Здравс­твуй­те, ку­зина, — су­хо кив­ну­ла она.

Си­дящая на мраморной скамье пух­лая де­вуш­ка по­дняла го­лову. Я сра­зу уз­нал ку­зину ма­тери Клавдию Ларцию. Де­вуш­ка си­дела, за­кутан­ная в чер­ную тунику; чер­ная кру­жев­ная лента прик­ры­вала каш­та­новые во­лосы.

— Фульвия, хо­рошо, что ты приш­ла, — грус­тно улыб­ну­лась де­вуш­ка нем­но­го ус­та­ло. Её ве­ки и пух­лые ще­ки бы­ли слег­ка ро­зова­ты. — Ты взя­ла де­тей? А им не бу­дет слиш­ком тя­жело?

— Ни­чего, — су­хо от­ве­тила мать. — Смерть, ка­жет­ся, им ин­те­рес­на, не так ли?

Я по­ежил­ся: меня слег­ка му­тило от не­объ­яс­ни­мого стра­ха. Туллия с ужа­сом по­мота­ла го­ловой. Агриппина Ларция, стоявшая поодаль пухлая матрона, по­ложи­ла полную ру­ку на пле­чо пле­мян­ни­це.

— Все мы скор­бим о ба­буш­ке. Это бы­ла уди­витель­ная жен­щи­на. Не бой­ся, мы од­на семья, и каж­дый из нас не даст дру­гого в оби­ду.

Гу­бы ма­тери нас­мешли­во пок­ри­вились, но она про­мол­ча­ла. Клавдия сно­ва об­ра­тилась к ней:

— Те­тя Клодия то­же здесь, и Луция, и Алевтина… Я не мо­гу по­верить, что ба­буш­ки нет, — Клавдия под­несла пла­ток к гла­зам. Мать влас­тно по­ложи­ла ей ла­донь на за­пястье:

— Ве­ди се­бя при­лич­но. Ка­кой при­мер ты по­да­ешь детям?

Род Ларциев, наших родственников, я знал не особенно хорошо. Тогда мы хоронили прабабушку Марцию, мать тети Агриппины, которую я видел второй раз в жизни. Бабушка Агриппина казалась мне слишком крикливой и властной, подавляющей дочерей. Самой умной и веселой среди них была старшая дочь — высокая темноволосая тетя Алевтина, но мать не переваривала ее, подозревая в тайной связи с моим отцом. Тетя Клавдия, младшая дочь, казалась мне болезненной, хотя доброй: она всегда приносила нам подарки. Особенно она любила Туллию и в детстве любила рассказывать ей историю: «Tulli tunica sordida est…» Матушка считала Клавдию плаксой и нюней, не достойной своей семьи.

Много позже Туллия рассказала мне о причинах презрения матери к тете Клавдии. Когда умер дедушка матери, все чле­ны семьи Ветуриев соб­ра­лись на его по­хоро­ны. Фульвия, то есть моя мать, в оди­ночес­тве бро­дила по ко­ридо­рам, заш­ла в биб­ли­оте­ку — и вдруг ус­лы­шала гром­кий, от­ча­ян­ный плач. Так пла­кать бы­ло не­допус­ти­мо, неп­ри­лич­но — так мог­ли пла­кать плебейки, не име­ющие по­нятия о ма­нерах, но слы­шать по­доб­ное в до­ме Ветуриев… Нет, это не ук­ла­дыва­лось в го­лове. Мама ос­то­рож­но выг­ля­нула из-за стел­ла­жей и за­мер­ла. Пе­ред ней, упав на ко­лени, уро­нив го­лову на низ­кий сто­лик из мрамора, ры­дала Клавдия — дочь тети Агриппины.

— Вам дур­но? — ма­шиналь­но про­лепе­тала мама. — Мо­жет быть, во­ды?

Заплаканная Клавдия кивнула и, не сдержавшись, снова всхлипнула. Матушка, окинув ее презрительным взглядом, вышла прочь.

— Позаботьтесь о ней, — бросила она с презрением младшей сестре Клавдии, Агриппине. Мать намеренно не назвала ее по имени, словно выражая особое презрение.

Теперь Туллия и я покорно шли за матерью, боясь показать свой страх. Мы быстро продвигались вперед сквозь смесь лавра и туи, как вдруг я замер. Пос­ре­ди атриума, пол­но­го лю­дей в тра­уре, сто­ял мраморный саркофаг. Это уже потом я разглядел, что ле­жала там су­хонь­кая, жел­тая ли­цом ста­рушон­ка, по­хожая на кук­лу из вос­ка, но в пер­вый мо­мент все мое соз­на­ние за­топил жи­вот­ный ужас. Я зас­тыл на мес­те, чувс­твуя, как лоб пок­ры­ва­ется хо­лод­ным лип­ким по­том, и тщет­но пы­тал­ся сглот­нуть слад­ко­ватый ко­мок тош­но­ты. Туллия, которая испугалась меньше, по­тяну­ла меня за ру­ку:

— Ты че­го? Идем, ма­туш­ка уже сер­дится!

Са­ма она бой­ко по­дош­ла к гро­бу и по­цело­вала тем­но-жел­тую ху­день­кую кисть по­кой­ни­цы. Я схва­тил­ся за гор­ло, бо­рясь со рво­той. И вдруг мне по­ложи­ли ру­ку на пле­чо. Я под­нял го­лову: надо мной воз­вы­шал­ся бод­рый се­дой ста­рик с ис­крис­ты­ми чер­ны­ми гла­зами, в новой темно-синей тоге — Марк Публий Фабий, дедушка.

— Не трусь, будь муж­чи­ной. Мер­твые ни­чего не сде­ла­ют нам. Это все­го лишь дань ува­жения.

Я тя­жело ды­шал. Саркофаг и по­кой­ни­ца все еще пу­гали меня до ико­ты, но выг­ля­деть пе­ред де­дом кап­ризным и трус­ли­вым уп­рямцем я не хо­тел. Пе­реси­лив се­бя, я приб­ли­зил­ся к гро­бу и да­же нак­ло­нил­ся, де­лая вид, что це­лу­ю мер­твой вос­ко­вую руч­ку. На голове сухой мертвой куклы был лавровый венок. По­том я с об­легче­ни­ем ото­шел, по­ежив­шись от ле­дяно­го взгля­да ма­тери. Поч­ти сра­зу меня пот­ре­пала по ще­ке не­из­вес­тно от­ку­да взяв­шаяся Клодия:

— Ты что-то рас­кис. Пой­дем, я по­кажу те­бе и Туллии некоторые фамильные украшения. Все рав­но вам нет нуж­ды идти в склеп.

Од­на­ко сра­зу вый­ти нам не уда­лось. Сна­чала в ком­на­ту во­шел вы­сокий се­дой че­ловек с гладко выбритой головой — он говорил о том, скоро принесут венок от самого императора. Затем пришли две босые весталки в черных туниках, неся кувшин с оливковым маслом — им предстояло спеть погребальную песню перед выносом тела. Огоньки в мраморных светильниках дрогнули, словно став тусклее.

— А ведь и она была девочкой… И она кружилась на лугу… И она тоже… — всхлипнула подошедшая Клавдия.

— Смерть страш­на… — раз­дался хрип­ло­ватый го­лос Агриппины.

— Страш­на… — не­ожи­дан­но про­бор­мо­тал дедушка. — Ко­му страш­на? Ей? — по­казал он на гроб. — Ей уже ни­чего не страш­но. Нам страш­но, — об­вел он взгля­дом ком­на­ту. Кажется, он терпеть не мог Агриппину и хотел поставить ее на место.

Дедушка говорил тем же невозмутимо спокойным голосом, каким рассказывал мне о нашем дальнем знаменитом предке — Квинте Фабии, герое войны с Ганнибалом. Это он, Квинт Фабий, седой воин, спокойно стоял перед карфагенским советом и вопрошал их: «Я привез вам мир или войну: выбирайте!» «Выбирай сам!» — шумели карфагеняне. Тогда Фабий спокойно ответил: «Я дарю вам войну!» Мое сердце всегда горело от гордости: только так римлянин обязан отвечать другим, враждебным, народам…

— Дедушка… — осторожно спросил я, глядя на мраморный фрагмент саркофага с плачущими нимфами. — А может человек не умереть, а жить вечно?

Марк Фабий не смотрел на меня, наблюдая за подготовкой к выносу тела, но охотно произнес:

— Нет, дружок… Для этого нужно сперва разрушить фундаментальные законы мира, то есть вернуть первобытный хаос… А этого не могут даже боги!

— А все же после смерти что-то есть? — тихо спросил я, глядя, как сыновья Агриппины — упитанные Терций и Лукулл — отправились к выходу. Высокая черноволосая тетя Агриппина уже разбрасывала у входа лепестки погребальных роз.

— Наверное, ничего, — спокойно вздохнул дедушка. — Пустота и атомы.

Я посмотрел на его обветренное лицо и черные блестящие глаза. Они всегда казались мне настоящим мужеством. Словно дедушка и был тем самым Квинтом Фабием, бросившим вызов Карфагену, только скрывавшим это.

— А как же новое рождение? — не унимался я, противный любознательный мальчишка. Но дедушка любил со мной общаться: наверное, потому, что видел во мне будущего себя.

— Это нам так хочется, Валерий, — потрепал он меня по головке. — Нам хочется в это верить, вот мы и утешаем себя. На похоронах утешать родных и близких необходимо, — прищурился он, словно говоря и с собой. — Но лучше не тешить себя баснями, а смотреть правде в глаза.

Теперь я понимаю: дедушка был пожилой и, наверное, уже думал о собственном конце и саркофаге. Но тогда мне казалось, что он давал мне ценный жизненный урок.

Мы повернулись к тому месту, где стоял саркофаг. Мать общалась с Антониной Крепивой; Туллия стояла поодаль, прикрыв лоб ладонью. Рядом с ней крутилась белокурая Лукреция Пареска, с которой они, кажется, дружили. Я посмотрел на опустевшую тумбу и подумал о том, что однажды в мире должен появиться герой, который изменит закон смерти.

Примечание:

* Относительно образования римских имен в исторической науке существует несколько точек зрения. В ранней Римской республике римское имя состояло из преномена (только у мужчин), номена и когномена. римских патрицианок и представительниц старых плебейских родов преномена (личного имени) не было, их называли по роду (номен и когномен отца). Однако вопрос о том, сохранилась ли эта практика в императорском Риме, остается дискуссионной. Существует три разные точки зрения: 1) практика сохранилась; 2) в Римской империи родовой номен был утрачен, имена приобрели универсальный характер (имена давали по предкам); 3) компромиснный (сосуществование того и другого). Автор вслед за польским историком Казимежом Куманецким придерживается второй точки зрения.

Прочитать весь фанфик
Оценка: +3
Фанфики автора
Название Последнее обновление
Марш Радецкого
May 19 2018, 15:06
"Милый, милый, Августин"
Aug 5 2017, 11:21



E-mail (оставьте пустым):
Написать комментарий
Кнопки кодів
color Вирівнювання тексту по лівому краю Вирівнювання тексту по центру Вирівнювання тексту по правому краю Вирівнювання тексту по ширині


Відкритих тегів:   
Закрити усі теги
Введіть повідомлення

Опції повідомлення
 Увімкнути склейку повідомлень?



[ Script Execution time: 0.0536 ]   [ 11 queries used ]   [ GZIP ввімкнено ]   [ Time: 06:58:59, 29 Mar 2024 ]





Рейтинг Ролевых Ресурсов - RPG TOP