Милитария

День-деньской, день-деньской
Не смолкают стоны в подземелье!
Шепот твой, звук родной –
Отголосок прежнего веселья…

Как давно все прошло,
Что влекло, звенело и болело!
Как огнем все сожгло –
Есть одна тюрьма, где жду расстрела…

Доносившийся с дальнего конца набережной ломкий голос подростка вдруг умолк.
- Небось на полицейского нарвался, - засмеялся худосочный чернявый парень. Девушка, которую он держал под руку, казалось, была недовольна, что песня оборвалась.
- Надеюсь, он успел спрятаться. А вообще, это же безобразие – ребенок просто пел, и вдруг должен прятаться.
- «Просто»! Знаешь, как бы в приюте отходили за такие песенки?
- И только потому вы помалкивали? Подло и трусливо.
- Не буду тебе напоминать лишний раз, почему ты так говоришь. – Юноша приобнял девушку. Она облокотилась на чугунную решетку с облупившейся краской, глядела на волны, сегодня серые и робкие, точно близорукие зубрилки.
Обычно он стеснялся нежничать на улице, но сегодня воскресный день, четвертый час по полудни – Цельбург расползся по домам, пить чай и готовиться к раннему сну. Разве две-три прихожанки пройдут к обедне – на эти жалкие минутки можно отстраниться.
- Тебя словно насовсем забили там, ты не умеешь быть выше страха. А если мы не поднимемся над страхом сами, то как сможем научить подниматься детей?
- Я так надеюсь, что сейчас ты наконец имеешь в виду наших детей, - вздохнул юноша, уткнув свой острый нос девушке в плечо. – Я, конечно, подлый трус, напрочь забитый в государственном учреждении, и вообще мещанин, недостойный великого звания учителя. Но ты ведь все равно завтра выйдешь за меня замуж.
- Выйду, - согласилась она, мрачно созерцая волны. – Потому что хочу переделать тебя, вытащить то настоящее, что так глубоко зарыто.
Он ласково рассмеялся, крепко прижался к ней.
Едва ли во всем Цельбурге, не таком-то маленьком, хоть и безнадежно захолустном, сыскалось бы второе столь прелестное существо, как Мэрайя Альтуш, учительница танцев в женской общей школе. Маленькая, стройная, стремительная – вся стремительная, во всем её облике, от крошечных ножек до невесомого профиля, играл огонь движения. Даже когда она стояла, как теперь, то словно прислушивалась: не раздастся ли где зов о помощи, - готовая в мгновение сорваться с места и бежать на крик. Огромные, очень светлые зеленые глаза ни на минуту не тускнели – горели, сияли, сверкали гневом, блестели от слез. Золотистые русые волосы никогда не лежали гладко – вечно несколько завитков выбивалось и покачивалось от легкого ветерка её походки.
А вот желтоватых, с замученным, испуганным и голодным взглядом приютских выкормышей, таких как Климент Крунк, жених Мэрайи и учитель химии в общей школе для мальчиков, в Цельбурге, да и в любом другом городе Милитарии, было предостаточно. Войны и революции, как известно, плодят прежде всего сирот.
Пятнадцать лет назад маленькая страна на северо-восточном побережье континента называлась совершенно иначе и имела пятисотлетнюю традицию монархического правления. Историки называли это время «эпохой благочиния», когда всякий знал свое место, обычаи старины неукоснительно соблюдались, и ни одно заграничное веяние не оскверняло чистоты народного духа и прямоты разума. Государственные мужи – по дворцам, женщины – по кухням или гостиным, бастарды – по канавам, недовольные – по тюрьмам. Благодать.
Конечно, в последние десятилетия монархического правления династии пришлось идти на уступки соседним государствам, брезговавшим общаться с «варварами». Был создан парламент, куда согнали профессоров из обоих университетов – Западного и Восточного. Ученые при встрече устроили долгую процедуру рукопожатия, потом открыли дебаты и дискутировали до хрипоты, даже до драки. Наконец успокоились и ближе к ночи перенесли заседание в обсерваторию. Государь был чрезвычайно доволен, что заграничное изобретение оказалось столь безобидным. Впрочем, устав от шума, который из обсерватории доносился до окон опочивальни, приказал на следующий же день отправить парламент на каникулы.
Более прижились разрешенное женское высшее образование и усовершенствование бытовых систем. И даже радио прошло на ура как отменное средство донесения монаршей воли до народа. А вот телефон как изобретение подозрительное и могущее быть использованным во вред оказался под запретом.
Эти-то послабления, по мысли консервативных историков, и привели к тому, что по всей стране расплодились подпольные вольнодумные организации. А потом – надо ж такому случиться! – последний монарх в династии почил бездетным.
Министры десять дней обсуждали создавшееся положение. Когда же их осталось половина от прежнего состава – остальные перетравили друг друга – пришло известие о восстании в портовом Стормбурге. Назавтра – в Цельбурге, стоявшем на плодороднейших землях. И в ту же ночь вспыхнули дома в центре Майнбурга – столицы страны.

Борясь с восстаниями, правительство подзабыло про безопасность границ – и под предлогом помощи в борьбе с революцией войска южного соседа заняли промышленный Фербург и его окрестности.
А в восставших городах каждый час полыхал дом особо заворовавшегося чинуши, в то время как сам он – часто со всей семьей – покачивался на ближнем фонарном столбе. Вечерами по улицам шатались пьянющие шайки, распевали похабные песни, обирали несчастных похожих, не успевших спрятаться, и насиловали девушек, одетых чересчур чисто.
- И это все происходило из-за того, - скажет через много лет старик-аптекарь Альтуш, отец Мэрайи, - что люди дорвались до волюшки. Столько веков их душили! Какого зверя воспитывали, поколение за поколением… Когда человеку не дают воли, он берет сам, и тогда – беда!
Маленький Климент не мог осознать, что когда в газете пишут об аресте губернатора – это беда. Когда каждый день демонстрации – это беда. Правда, вскоре средь бела дня стали стрелять, и мальчику запретили выходить на улицу. Без друзей было скучно. За маму, папу и старшую, четырнадцати лет, сестру Алисию страшно: им-то на улице бывать приходилось. Но по сравнению с тем, что случилось потом, изморосным ноябрьским утром, прежние детские страхи померкли навсегда.
Они все тогда едва собрались за завтраком - не умытые толком, в халатах и ночнушках. Мама разливала чай, когда на лестнице загрохотал топот, и в дверь заколотили ногами. И тут же в соседней квартире протяжно завыли.
Климент засмеялся: он не слышал прежде, чтобы люди выли по-собачьи. Отец дал ему затрещину и пошел открывать.
Огромные черные люди в шинелях и с ружьями ввалились в кухню, заполняя её собой и словно вытесняя хозяев к окошку. Мама взяла Климента и Алисию за плечи и в самом деле отступила к окну, а отец, раскинув руки, будто защищая их, бормотал, не отрывая взгляда от пачкавших вчера выскобленный пол кирзачей: «Сейчас, конечно… Мы только оденемся…»
- Все живо на выход, иначе уложим на месте, - процедил тот, кто вошел первым.
Мама, закрыв глаза ладонями, осела на пол и завыла, как минуту назад выли в соседней квартире. Отец заставил её подняться и выволок вон. Следом Алисия, очень тихая, вывела за руку Климента.
Их втолкнули в колонну таких же едва проснувшихся, полуодетых горожан. Те жались друг к другу, как цыплята на рынке; кто-то голосил, другие задыхались, бледные, точно ленивая ноябрьская заря. Солдаты погнали их к городской площади, и никто не сопротивлялся, не остановился даже взглянуть в последний раз на родные окна. А ведь все понимали, что раз-то наверняка последний.
Горожан вывели на площадь, взяли в кольцо, наставили ружья. Маму с отцом оттерли. Выглянув из-за спины Алисии, Климент увидел перед зданием управы белобрысого толстячка, низенького и пучеглазого, ни дать ни взять жаба в мундире. Тот квакал в громкоговоритель, пыжась изобразить львиный рык, и махал ручкой-сарделькой в сторону приведенных. Алисия затолкнула брата вглубь толпы, и мальчик даже сквозь халат почувствовал влажный холод её ладоней.
- Прячься, - шепнула она, обернувшись. Черная прядь прилипла к её потному лбу. Климент чуть попятился.
- Считаю до трех, и солдаты открывают огонь! Раз! Два…
Через несколько рядов Климента обжог отчаянный плач матери.
- Три!!!
Воздух разорвался сотнями хлопков. Ошпаривающий треск прошил, заполонил пространство. Климент зажал уши, присел на корточки; его толкали, чуть не роняя, и он бился щепкой в штормовой волне, а потом ему под ноги упала Алисия. Она выгибалась, схватившись за шею; хлещущая из-под пальцев кровь кропила мостовую. Тут же на сестру рухнул мужик с разможженной головой, Климента как ядро ударило в спину, он перелетел через трупы, ударился о булыжники и потерял сознание.
…- Просто чудо, что вас не затоптали, - старый Альтуш, слушая рассказ Крунка пятнадцать лет спустя, становился похож на грозовую тучу. – Революционеру, может быть, чувствительность и человечность ни к чему, но после первого же залпа, когда много еще оставалось выживших, вожак цельбургских революционеров сдался. А полковник Цугунд, в свою очередь, сдержал слово, отпустив заложников, и даже велел оказать им помощь. Раненых развезли по больницам, осиротевших детей – по приютам.
Климент и очнулся тогда в приютском лазарете. Лежал неделю в каморке, всеми ветрами обласканной и изнасилованной. Женщина с бурыми волосами приносила ему иногда кусок хлеба да чашку воды, изредка делала перевязки. Они не говорили друг с другом: он молчал, потому что голову сдавливала боль, а язык отказывался слушаться. Она - потому что не знала, что будет есть завтра.
За мятеж Цельбург подвергли своеобразной экономической блокаде. Запасы продовольствия, за исключением хлеба, а также одежду и средства гигиены Цугунд приказал из города вывезти. Ввозить же в Цельбург что-либо из вышеперечисленного запрещалось под угрозой расстрела. Во исполнение наказания охрану границ города усилили втрое. Блокаду установили на месяц.
Жители всегда сытого Цельбурга в считанные дни устали от голода, грязи и безысходности. Особенно тяжко дышалось тем, кто каждый день на работе был вынужден отдавать драгоценные куски хлеба чужим людям, чужим отродьям, в то время как собственные дети могли сегодня и не дождаться пищи.
Только вот Климент не дорос пока до того, чтобы сочувствовать и входить в положение. Единственное, что он понимал со всей горечью – никто не заберет его из этой холодной комнаты, никто не приласкает и не приветит больше. Родители и сестра не вернутся.
Подлечив сломанный нос и поцарапанное пулей плечо, его «выписали»: разбудили однажды утром, прошлись по лицу мокрым полотенцем, впихнули в застиранные брючки, накинули на плечи залатанный пиджачок и притащили в класс.
Он и в воскресную-то школу не ходил раньше, едва умел писать и читать. К тому же в ушах плеск волны смешивался с треском выстрелов, и Климент с трудом разбирал, что говорит учитель.
- Новенький, к доске! – донеслось сквозь плотную стену шума. Учитель уже раскраснелся от злости. Климент, поперхнувшись, вжался в стул и замотал головой. Учитель схватил его в охапку, сорвал пиджачок, бросил мальчика на пол и больно побил указкой.
Когда на спину перестали сыпаться удары, Климент, трясясь, поднялся. В ушах стоял такой гул и грохот, что, казалось, они вот-вот лопнут, и он истечет кровью, как Алисия. Сестра тотчас появилась перед ним на полу классной комнаты, окровавленная, и с хрипом выгнулась, запрокинувшись лицом. И рядом возникли силуэты отца и матери – растянувшихся на мостовой, изуродованных пулями. Климент не видел их мертвыми, но сейчас почти осязал трупный холод и липкую кровь.
…Открыл глаза мальчик только после того, как на него вылили ведро воды. С этого дня к нему приклеилась кличка «Припадочный».